— Слушайте, вы, товаришка пур ле большевик, — обернулся ездовой, придержав лошадей, — вы к нам в командиры от каких-нибудь наций, што ли? Не думайте, я кое-што парле хрансе разбираю. Немного из этого подхватил, когда возил в Питере царева брата Михаил Сандрыча. Я из старых кучеров!
— Как так в командиры? — удивилась Парусова.
— Есть у нас в штабе одна женщина, душа человек, команду приняла. Так, ежели хочете знать, на мне портянки из ее рушника.
— А я к мужу, к начальнику штаба дивизии.
— К мужу, толкуете?
— Да, к мужу.
— Не пройдет! — отрезал ездовой.
— Как так, товарищ Кашкин? — изумился Ракитянский.
— Так, говорю, горевала Домаха, што нет монаха. Тех приказов еще нет, штоб командировых баб пущать на фронт, Наш начдив говорит: баба на войне — што шарманка на бороне. А наш начдив хоть из боцманов, говорят, а всем героям герой. С «Авророй» брал Зимний дворец.
Ездовой свистнул. Кони рванулись вперед.
Огромное багровое солнце, спускаясь к горизонту, озаряло тревожным светом далекие поля.
— Не забудьте, Глеб Андреевич, с Колесовым поговорите сегодня же… Не смотрите, что он с партийным билетом. Это наш человек…
Впервые сюда, на фронт, после не столь уж длительной разлуки, приехала к наштадиву его жена. Занятый важными делами, Парусов не думал о ней. Да и вообще он не пылал к своей супруге нежными чувствами.
Еще до революции между Гретой Ивановной и галантным гусаром бригадным адъютантом Парусовым завязался флирт, обычный между молодыми женами стариков генералов и их услужливыми адъютантами. Эта ни к чему не обязывающая связь не только льстила Аркадию Николаевичу, но и поднимала его в глазах у завистливых офицеров-сослуживцев и всего высшего общества. Осенью 1917 года кавалеристы 9-го гусарского полка посекли шашками бригадного генерала-тирана фон Штольца. Грета Ивановна овдовела, и Парусов, по-рыцарски предложив ей руку и сердце, стал ее мужем и отчимом юноши — генеральского сына.
Далеко к югу, похожий на гигантскую фасоль, серебрился в голубой выси привязной аэростат. Изо дня в день с рассвета до вечера, напоминая кочевому населению Казачка о фронте, окопах, борьбе, одиноко болтался он в ясном воздушном пространстве.
Наступил час вечерней уборки. Люди штабного эскадрона, стоя у коновязей, обрабатывали железными скребницами своих лошадей. Фрол Кашкин давно уже распряг выездных рысаков. Собрав возле себя красноармейцев, рассказал им во всех подробностях о беседе с наштадившей. Бойцы, разинув рты, слушали командирского кучера с неослабным вниманием. Подошел со скребницей и жесткой щеткой в руках и Дындик. Ему, как политкому, полагался ординарец, но, желая постичь все тонкости незнакомой ему кавалерийской службы, моряк сам ухаживал за своим ценным конем.
Кавалеристы, увидев в новом комиссаре своего человека, уже не косились на него, как это было вначале. Никто уже не фыркал, когда он, посещая дворы, пробирал тех нерадивых всадников, которые думали больше о себе, чем о своем боевом друге.
С утра до вечера Дындик проводил со свободными от нарядов людьми политические занятия. Как мог, читал им брошюрки, газету «Беднота». Ее очень любили бойцы.
— Вы уж не обижайтесь, товарищи, — говорил он кавалеристам. — Читаю я не шибко хлестко. Прошел я то, что и вы, — церковноприходский университет. Наш коленцевский батюшка, отец Амвросий, действовал больше линейкой. Правда, кое-что подхватил я из политики на партийных курсах в Киеве. А вот разобьем кадета, обязательно поступлю в рабочий университет. Об этом мечтаю и днем и ночью. Вот тогда услышите от меня хрестоматику…
Моряк чувствовал, что больше всего он сживался с людьми эскадрона, когда в свободное от занятий время затевал с ними беседы по душам. Он и сам со вниманием слушал истории из богатой трудовой и походной жизни красноармейцев. Захватив кавалеристов каким-нибудь занятным рассказом, Дындик глядел на их напряженные, суровые и вместе с тем добрые лица, и тогда красноармейцы казались ему детьми, увлеченными занимательной сказкой.
ebooksa