Теперь от кузнеца мы услыхали те же слова, которые когда-то сказал десантник. Но вся их глубина раскрылась перед нами значительно позже.
Так мы вернулись домой. Бесконечно радовались наши матери, угощая нас самым лучшим из еды, и грустили мы. В местечке царила тревога. Откуда-то из-за Днепра некоторое время еще доносились глухие раскаты артиллерийской канонады. Потом и они стихли. Недели две не было вообще никакой власти. Передовые немецкие части прошли, оставив после себя раскрытые магазины и лавки, в которых солдаты реквизировали все, что можно было есть и пить. После немцев стали растаскивать местные хапуги. Тянули все, что попадало под руку: соль, керосин, конторские столы, листовое железо и даже гипсовые барельефы римского философа Сенеки, большая партия которых перед войной была заслана в культмаг. Для тех, у кого глаза завидущие и руки загребущие, наступило раздолье. Один любитель дармовщины, ближайший сосед Петруся, перетащил за вечер в свой сарай все товары парфюмерного отдела районного магазина. «Думал, что-нибудь стоящее в тех пачках, — жаловался он позже. — А там этот самый зубной порошок. На что он мне? Может, баба приспособится им хату белить?.. Разные там кремы и помады не пропадут, все-таки жир: можно и самому натереться, и двери смазать, чтоб не скрипели, и колесам, если потребуется, подмазку дать. Да и к тому же для обуви. Где ты того дегтя теперь достанешь? А что с этим порошком делать, просто не знаю…»
Обладатель районного запаса зубного порошка чесал затылок и плакался, что самое лучшее похватали другие. У него были огромные желтые зубы, которые на своем веку никогда не знали зубной щетки, и ненасытная жадность в маленьких хищных глазах. Чем-то он напоминал того одноглазого кулака, с которым мы столкнулись в памятную ночь возле Днепра. На этих людей было противно смотреть…
Вечерами мы собирались у Петруся. Говорить было не о чем, и мы сидели в садике и смотрели, как высыпают на небе густые звезды ранней осени. Время от времени налетал осмелевший ветер, набрасывался на яблоню, и она, обороняясь, сбрасывала на землю переспелый плод. В нашу компанию вернулся Микола Заболоцкий. Свое дезертирство он объяснил тем, что, придя за компасом домой, застал больную мать. Мы не прогнали Миколу, хотя было очевидным его вранье. Ведь мы сами тоже ничего не достигли…
Микола приходил с мандолиной и по вечерам наигрывал мелодии довоенных песен. Играл он хорошо, а мы сидели, слушали и молчали. Прошлая жизнь, школа вставали перед глазами. Неужели все это не вернется, неужели мы не сядем за парты последнего класса, пусть даже в середине зимы?..
Надежда, видимо, не покидала наших сердец, потому что в скором времени мы также стали ворами и грабителями. Правда, воровали мы не духи и не соль, а книги. Микола Заболоцкий, всегда лучше всех нас знавший о том, что происходит в местечке, однажды рассказал, что в библиотеках открыты двери и что книги тянут все кому не лень. Это был сигнал к действию.
— Книги нужно спасать! — решительно сказал Петрусь. — Порастаскают, а потом попробуй собери. Может, наши к зиме вернутся, что тогда делать? Может, будем в библиотеке в шашки играть?..
Мы видели прежнего Петруся — деятельного, рассудительного, решительного. Он говорил авторитетно, убедительно, и ему нечего было возразить.
Несколько вечеров мы возили книги тачками. Складывали их у Петруся, у Гриши, у меня и даже у Миколы Заболоцкого. Теперь у каждого из нас была солидная библиотека, сотни книг. Сиди и читай. Но почему-то не читалось…
В местечке начал устанавливаться оккупационный режим. Откуда-то приехал гебитскомиссар — сухой, с безумными глазами и длинным носом немец, своим внешним видом напоминавший карикатуры на Гитлера, которые помещались в наших газетах. Гебитскомиссар занял помещение райисполкома, там же расположилась и его охрана. Первый приказ новой власти был, должно быть, целиком рассчитан на то, чтоб запугать до мурашек на теле местное население. За все — смерть. Смертная казнь ожидала тех, кто прятал переодетых красноармейцев, кто осмеливался оскорбить солдат великой непобедимой Германии, кто саботировал немецкие мероприятия и приказы…
В качестве первого акта своей деятельности немцы разрушили памятник Ленину, стоявший на площади перед райисполкомом. На этой площади еще недавно шумели митинги, самодеятельный оркестр исполнял «Интернационал», сюда, принарядившись, шли жители местечка. Теперь здесь хозяйничали вражеские солдаты.
На все это было больно и обидно смотреть.
Кончался сентябрь, первый месяц оккупации. О положении на фронте ходили самые невероятные слухи. Эти слухи вдребезги разбили нашу тайную надежду сесть за школьные парты хотя бы в середине зимы. Задумчивый парашютист и кузнец Вавила сказали правду: война только разгоралась, и конца ей не было видно…
Приближалась зима, и нужно было думать, как ее пережить. Наши родители не имели ни хлеба, ни керосина, ни дров. Положение Петрусевой семьи было самым тяжелым. Семь ртов в доме каждый день просили есть.
Поделили колхозную картошку, и полгектара пришлось на долю семьи Петруся. Их делянка находилась вблизи железной дороги. Мы с Гришей Паяльником пошли помогать Петрусю. На душе у нас в те дни было очень тяжело. По железной дороге не мчались поезда, не звенели рельсы, не слышно было далеких гудков. Только изредка вдоль полотна извилистой стежкой шли какие-то люди в обтрепанной одежде. По своей земле они шли будто воры, крадучись и озираясь по сторонам, готовые в любую минуту шмыгнуть в кусты. Глядя на них, мы вспоминали свое неудачное отступление, и нам было обидно до слез. Кто они, эти люди? Куда идут? Что ждет их, бездомных бродяг?
Петрусю было особенно тяжело. Он был старший в семье, и на его плечи легли основные заботы. Ни Гриша, ни я не несли такой тяжести. Мы искренне стремились помочь товарищу.
В один из тех осенних дней неподалеку от картофельной делянки Петруся остановилась дрезина, и из нее вышли несколько немцев с винтовками на плечах. Эти немцы отличались от тех, которых мы уже видели. Они были в черных шинелях, ботинках, и в их внешности не было ничего военного. Немцы осматривали железнодорожный мостик. Мы быстро осмелели и подошли к ним.
— Арбайтер? — неожиданно спросил Петрусь по-немецки.
Немцы обрадовались.
— Я, я, арбайтер, — охотно ответил один из них, толстенький, с добрым женским лицом. — Шпрехен зи дойч?
ebooksa