Тут он вдруг неожиданно рассмеялся, даже было непонятно, над чем именно. Проклов и Сулькин тоже захохотали. Насмеявшись вдоволь и почему-то до слез, Умпа, Сулькин и Проклов пошли быстро от перрона к поселку. И тогда я заметил в кустах своего телохранителя — своего почти двухметрового Финиста, своего ясного сокола!.. Он двинулся вслед за троицей. Как он ухитряется при таком росте и весе ходить бесшумно?..
Я до боли сжал кулаки в карманах и посмотрел на сужающиеся вдали рельсы, достал блокнот с фломастером и нарисовал: железнодорожный прораб говорит путевым рабочим: «К сожалению, ребята, не могу принять у вас работу. У вас впереди рельсы сходятся, а они должны все время идти параллельно…»
А может, купить бланк за тридцать копеек, написать объявление и дать в бюро, которое вывешивает их на улицах Москвы под стеклом: «Срочно ищу мужчину, серьезно и философски настроенного, чтобы поговорить по душам о любви. Звонить по телефону. Спросить… Валентина Левашова»?
Я нарисовал на одной стороне улицы философа Диогена с фонарем и подписал: «Ищу человека». На другой стороне улицы я нарисовал себя с фонарем и написал: «Ищу философа».
Я вообще, если в самое ближайшее время не найду никого, с кем можно по душам поговорить, то… не знаю, что сделаю… Об этом я подумал уже в пустом вагоне электрички. Сев на скамейку, я увидел, что в вагон вошла тетя Наташиной подруги — Жози Гощинской — и мужчина, они уселись напротив, через пять или шесть лавок. На мужчине был костюм, по-видимому, когда-то модный. Тетя, недавно приехавшая из Парижа, вся, как говорит Жозька, от Диора. Сплошной вечерний Париж, по-французски «Суар де Пари», и рядом с нею этот… приехавший из, может, тридцать второго года. Жозя как-то говорила Наташе, что тетя собирается выйти замуж, уж не за этого ли, по Жозькиным словам, «бесполезного ископаемого…».
Жозиной тете шестьдесят пять лет, она переводчица, всю жизнь прожила в Париже. А мужчине за семьдесят. Они смотрели в мою сторону и, наверное, говорили что-то обо мне. Еще я знал, что он эстрадный артист и что у него недавно умерла жена. Они вместе с женой выступали, у него феноменальная память, и он считает лучше любой счетной машины. Он, говорила Жозя, из ее тети хочет сделать партнершу. «Пойду, говорит, — рассказывала Жозя, — в Москонцерт и скажу дирекции, что я хочу бросить вызов молодости и склерозу».
Я нарисовал такую картину. Значит, Жозина тетка со своим женихом, ну вот с этим мужчиной, как будто пришли к ее маме, совершеннейшей старухе, и Жозина тетя говорит: «Познакомьтесь, мама, — это мой жених!..» А мама, совершеннейшая старуха, говорит: «Таким я вас и представляла…» Но что-то не получилось в рисунке. Я вырвал листок из блокнота и положил на сиденье. Потом еще раз взглянул на Жозину тетю. Она все время взмахивала руками, словно отгоняла от себя мух, а вернее — как бы смахивала с лица морщинки… У нее все лицо как в паутине. Я ее однажды очень близко видел, она подошла к изгороди, долго смотрела на меня и потом сказала: «Может, это сентиментально, но вы мне напоминаете подснежник…» Я, конечно, промолчал, а она сказала: «А вы знаете, я сейчас ощущаю то же, что и вы… Радость жизни… Но когда я подхожу к зеркалу, я эстетически страдаю… Вы знаете, кто это сказал?» Я пожал плечами. «Это сказал великий Чарли Чаплин… Мужчина. А что же говорить нам? Женщинам?»
Потом пошла. Это было ужасно, как она грустно шла…
И здесь, в вагоне, она разговаривала с тем, а смотрела на меня. Я поднялся и перешел в другой вагон. Совсем пустой вагон. Так что и здесь разговаривать было не с кем. Вагон дернулся. Электричка остановилась. Я посмотрел в окно, вздохнул и увидел, как к перрону со стороны леса побежал мужчина. В мой вагон сядет или нет? Не успел я загадать, как сзади, за моей спиной, послышались тяжелые шаги и низкий мужской голос сказал: «Ну-ка, юноша, подвиньтесь!» Я как услышал эти слова, так сразу и подумал: «Будет с кем поговорить». Вагон-то пустой, а он мне: «Ну-ка, юноша…» Мужчина тяжело опустился на сиденье, вытер платком лицо и шею и, как-то похрюкивая, что ли, пожаловался на жару:
— Говорят, торфяники горят под Шатурой… Не слышал?
Я пожал плечами и взглянул искоса на соседа. Интересный такой мужчина. Виски седые и морщины. В него, наверное, не одна женщина влюблялась. Вот с таким будет любопытно поговорить. Сейчас первым делом расскажу ему всю свою историю, а потом спрошу про любовь в философском смысле, что этот тип о ней думает, и вообще посоветуюсь: может, я сейчас зря еду?.. Я уже и воздуху вдохнул побольше, и рот открыл, вдруг слышу — сердце у меня жутко забилось и губы задрожали. Я немного подождал, чтобы губы перестали трястись. И, чтобы поскорее успокоиться, стал в блокноте набрасывать портретик своего соседа. Мне хотелось расположить мужчину к себе и как-то заинтересовать его собой, чтобы он свысока со мной не разговаривал. Не было еще человека в моей жизни, который бы не заинтересовался, каким его рисуют. Искоса взглядывая на мужчину, я набросал пять вариантов своего соседа. И любопытство его одолело.
— Покажи, — сказал он, помявшись.
Я показал ему первый рисунок, он рассмотрел его молча и только спросил:
— А что там еще у тебя?
— Это… как бы вас нарисовали Кукрыниксы, — объяснил я, протягивая ему следующий листок, — это… как бы… Горяев… это… Каневский… это Семенов…
Сосед внимательно рассмотрел весь мой вернисаж, похрюкал с явным удовольствием и спросил:
— Можно я их с собой? — и, не дожидаясь моего согласия, сунул все шаржи в боковой карман пиджака. — Скажу жене, — удовлетворенно произнес он, — что был в гостях у крокодильцев… С рисунками поверит, а так ни за что. Шерлок Холмс перед моей женой мальчик, как она умеет распутывать, где я был. Редкие данные, как у ищейки. Тысячу пятьсот запахов одновременно слышит, где, что и чем пахнет. Однажды комнату напротив моей работы сняла и несколько дней в бинокль наблюдала за мной и моими сотрудницами.
Он вытащил из кармана мои шаржи, те, что теперь стали, как я понял, вещественными доказательствами, и с удовольствием углубился в их разглядывание. Потом спросил:
— А кто тебя учил рисовать?
— Любовь, — сказал я.