Еще я вспомнил, как однажды мы летели с Юлкой на ее мотоцикле в Коломенское и нас догнал на машине Умпа — друг Бендарского и стал прижимать нас к кювету. Я сидел, как всегда, за Юлкиной спиной и обнимал ее за талию. И Умпа чуть не столкнул нас в канаву. Но в это время на мотоцикле возник Эдуард, погрозил кулаком Умпе, и тот отстал от нас…
— Ты, Финист, говори, ты мне все время что-нибудь рассказывай. Про свою жизнь рассказывай.
— Вот помню однажды… — сказал послушно Финист.
Еще я вспомнил, как этим же вечером Сулькин и Умпа встретили меня возле станции, и Умпа сказал мне: «Ты еще долго будешь болтаться у этой девочки за спиной, как рюкзак?..» А Сулькин смерил меня взглядом, сжал кулаки и сказал: «А ты, оказывается, заплечных дел большой мастер!» Бендарский тогда проходил мимо, схватил Сулю за кулак и сказал мне мрачно: «Уйди!» И тогда я подумал, что зря я его изрисовал «Под выхлопные газы джаза». Серьезный он парень. И серьезный, и воспитанный. Сын дипломата и сам будущий дипломат. Кажется, на четвертом курсе МГИМО. Это я тогда со зла о нем так подумал или от нехорошего предчувствия. Я иногда себя ловил на том, что я ему в чем-то чуть ли не подражаю. Ну в походке там, в манерах. Я так думаю, что Эдуард Бендарский настоящий мужчина в том смысле, в каком это объяснил Наташе мамин сценарист, а она мне: с кулаками тела и души. Ну кулаки тела — это кулаки телесные, а кулаки души — это, что ли, моральные кулаки. Философия, одним словом. Когда Наташа мне это рассказывала, сжала свой маленький кулачок и скептически посмотрела на него. А я ее спросил:
— А как сжать кулаки души?
— Сначала их нужно заиметь.
— А что надо сделать, чтобы их заиметь?
— Надо понять.
— Что понять?
— Понять, что происходит.
— Как понять?
— Ну, например, как поняла Катюша Маслова в «Воскресении». Понимаешь, Катюша любила Нехлюдова, думала, что и он ее любит, она его так ждала, а он в это время играл в карты.
Наташа сняла с руки одну перчатку и, приложив палец к губам, тихо произнесла наизусть: «С этой страшной ночи Катюша перестала верить в добро. Она прежде сама верила в добро и в то, что люди верят в него, но с этой ночи убедилась, что никто не верит в это…»
А у другого человека наоборот. Он, скажем, с самого начала не верил ни во что: ни в добро, ни в любовь, а потом встретил какого-нибудь Антинехлюдова, доброго, хорошего, порядочного, и эта встреча заставила его поверить во все хорошее. В общем у каждого человека должно быть «с этой ночи», «дня» или там «с утра». Убедилась или убедился, что… но что… Вот у Бендарского есть это «убедился в том, что». Только бы вот узнать, что это за «что»? И в чем же он убедился? Он хитрый, по-моему. Это Генка Умпа все разоряется, а Бендарский молчит. Интересно, какие у него кулаки души? На даче Юлке проходу не давал, между прочим, не он, а Умпа. Может, Эдуард через Умпу действовал. Тогда, конечно, картина совсем другая. Не тот портрет Бендарского. Надо перерисовать. Как говорит Гронский, человек в жизни редко на себя похож и очень скрывает «главную идею своей физиономии»… Это он повторяет Достоевского. Вот у меня, например, нет никаких кулаков ни тела, ни души. Не было у меня до Юлки «и с этой страшной ночи Катюша поняла»… А теперь есть, теперь это есть: «И с этого страшного письма…» А «кулаков тела» нет из-за давки, в которую я попал когда-то на «Динамо». И опыта жизни нет. То есть уже есть. А Бон-Иван говорит, что самое главное, чтобы опыт твоей жизни не стал бы врагом твоей жизни. Бывает, говорит, так… И зачем я только напросился на этот футбол? Я и футбол-то не очень люблю. Болельщики ревут, как раненые динозавры… Просто там во время матча можно таких типов зарисовать. А папа и Бон-Иван, как чувствовали, не хотели меня брать.
— Нет ли лишнего билетика? — спрашивали еще у академии Жуковского. На стадион мы и с билетами-то кое-как прошли, а после игры попали в толкучку — вернее, это я попал. Мне надо было выбраться из толпы, которая валила в метро, к южным воротам, Бон-Иван меня схватил за воротник, и мы очутились рядом. Сзади напирают, спереди упираются, с боков давят, а милиционеры на лошадях весь проход до самого метро оцепили и смотрят на все это с лошадей. Я уже задыхаться стал. Папа все время громко кричал: «Здесь ребенок! Что же вы делаете?» А я смотрел на метро и думал: «Доживу я до входа в вестибюль или нет, или нас раздавят вместе с Бон-Иваном?» Хорошо, что в это время очередь вдруг качнулась и мы все вместе, человек, наверное, сто, свалились. А потом меня всю дорогу до дома поташнивало. Бон-Иван всю дорогу молчал, весь белый. А папа до самого дома повторял одну и ту же фразу: «Вы же моли погибнуть! Вы же могли погибнуть!..»
А ночью я почему-то опять оказался в этой давке, только уже во сне. И папа опять кричал: «Здесь ребенок! Что же вы делаете!..» И с тех пор… у меня поднялось давление. Как только я попадал хоть в маленькую толпу, мне казалось, что меня снова начинают сдавливать со всех сторон, как тогда…
— Знаешь, как сказал вратарь ЦСКА Третьяк? — спросил меня Финист. — Неудачу надо переживать как можно скорей!
— Еще один такой физкультурный совет, — ответил я Финисту, — и я тебя понижу… в росте!
— Ну хочешь, мы всю эту компанию разгоним? — спросил Финист. — Я всех своих баскетболистов приведу, и мы им покажем. Я теперь тренировки здесь буду нарочно назначать.
Я посмотрел на Финиста, рост которого природа ускорила в духе века и довела почти до двух метров, и отрицательно покачал головой. Я как-то маме сказал, что наше поколение выше ее поколения сантиметров на десять. «Не выше, а длиннее!» — ответила она. Кто длиннее. А кто и выше. Вот Финист, он и длиннее и выше. Добрый он. У него душа в рост пошла.