Но, хотя германские войска и были остановлены, стальное кольцо блокады стиснуло Ленинград. Его жители оставались «900 дней и ночей» отрезанными от всей страны. Рано наступившая зима оказалась на редкость суровой. В городе почти прекратилась подача электроэнергии, остановился транспорт, многие здания не отапливались. В храмах температура упала до нуля, перед иконами уже не ставили свечей, зажигали только лампады, веретенное (из нефти) масло еще было. Все больше людей умирало от голода. В особенно тяжелом положении оказались десятки тысяч беженцев из области и Прибалтики. У них не было никаких запасов и средств для поддержания жизни, и беженцы первыми стали умирать от голода и холода. Митрополит Алексий раздавал им милостыню и сам, и через прихожан, но это могло спасти лишь немногих. Как недавно стало известно из рассекреченных архивных документов, всего в блокаду умерло около 1 миллиона 100 тысяч человек. Город постепенно превращался в кладбище. Согласно свидетельствам очевидцев, людей хоронили не только в специально отведенных для этого местах, но и в ограде Князь-Владимирского собора и некоторых других православных храмов.
Протоиерей Николай Ломакин, давая 27 февраля 1946 г. свидетельские показания на Нюрнбергском процессе, рассказывал: «Вследствие невероятных условий блокады, вследствие непрерывных налетов немецкой авиации на город, вследствие артиллерийских обстрелов города, количество отпеваний усопших дошло до невероятной цифры — до нескольких тысяч в день. Мне особенно сейчас хочется рассказать трибуналу о том, что я наблюдал 7 февраля 1942 г. 3а месяц до этого случая, истощенный голодом и необходимостью проходить большие расстояния от дома до [Никольского Большиохтинского] храма и обратно, я заболел. За меня исполняли обязанности священника мои два помощника. 7 февраля, в день родительской субботы, накануне Великого Поста, я впервые после болезни пришел в храм, и открывшаяся моим глазам картина ошеломила меня — храм был окружен грудами тел, частично даже заслонившими вход в храм. Эти груды достигали от 30 до 100 человек. Они были не только у входа, но и вокруг храма. Я был свидетелем, как люди, обессиленные голодом, желая доставить умерших к кладбищу для погребения, не могли этого сделать и сами, обессиленные, падали у праха погибших и тут же умирали. Эти картины мне приходилось наблюдать очень часто…»[215]. Всем ленинградским священно-служителям, в том числе митрополиту Алексию приходилось постоянно заниматься скорбным делом отпевания умерших[216].
Даже в самую страшную блокадную зиму 1941–42 гг. храмы продолжали функционировать (лишь Серафимовская кладбищенская церковь в январе-апреле 1942 г. была закрыта), давая горожанам духовное утешение и поддержку. Так, согласно сохранившемуся в архиве расписанию богослужений в Николо-Богоявленском соборе за декабрь 1941 г., службы проходили ежедневно утром (с 8 до 10) и вечером (с 16 до 18 часов)[217]. Весь период блокады продолжался значительный рост религиозного чувства горожан. Тысячи людей со слезами раскаяния обращались к Господу и принимали крещение. Среди людей в тяжелой степени дистрофии, умиравших от голода, было много тех, кто перед смертью вспоминал слова Евангелия и призывал имя Господне.
Верующими становились и защищавшие город бойцы, нередко рисковавшие своей жизнью. Ярким свидетельством этому является записка, найденная в шинели погибшего русского солдата: «Послушай, Бог… Еще ни разу в жизни с Тобой не говорил я, но сегодня мне хочется приветствовать Тебя. Ты знаешь, с детских лет мне говорили, что нет Тебя. И я, дурак, поверил. Твоих я никогда не созерцал творений. И вот сегодня ночью я смотрел из кратера, что выбила граната, на небо звездное, что было надо мной. Я понял вдруг, любуясь мирозданьем, каким жестоким может быть обман. Не знаю, Боже, дашь ли Ты мне руку, но я Тебе скажу, и Ты меня поймешь: не странно ль, что средь ужасающего ада мне вдруг открылся свет и я узнал Тебя? А кроме этого мне нечего сказать, вот только, что я рад, что я Тебя узнал. На полночь мы назначены в атаку, но мне не страшно: Ты на нас глядишь… Сигнал. Ну что ж, — я должен отправляться. Мне было хорошо с Тобой. Еще хочу сказать, что, как Ты знаешь, битва будет злая, и, может, ночью же к Тебе я постучусь. И вот, хоть до сих пор Тебе я не был другом, позволишь ли Ты мне войти, когда приду? Но, кажется, я плачу, Боже мой. Ты видишь, со мной случилось то, что нынче я прозрел. Прощай, мой Бог, иду. И вряд ли уж вернусь. Как странно, но теперь я смерти не боюсь». Не только рядовые, но и старшие офицеры нередко не скрывали своей веры. Так, неоднократно свои религиозные чувства публично проявлял командующий Ленинградским фронтом маршал Л. А. Говоров. По некоторым сведениям, в 1943 г. он присутствовал на богослужениях в Никольском кафедральном соборе[218].
На глазах разваливалось «замешанное на крови и пытках 1930-х гг.» уродливое здание «воинствующего безбожия». В этом смысле Великая Отечественная война, говоря словами митрополита Сергия, действительно стала «очистительной грозой». Богослужения проходили при переполненных храмах. Даже в будние дни подавались горы записок о здравии и упокоении. Литургию в них, вопреки церковным канонам, нередко служили так же, как это делали священники-заключенные в лагерях — на ржаной просфоре. Вместо вина порой использовался свекольный сок.
Защиту и утешение верующие, прежде всего, искали в храмах у чтимых святых образов. В Князь-Владимирском соборе, помимо главной святыни города — Казанской иконы Божией Матери, был и другой чтимый образ — Божией Матери «Скоропослушница». В Николо-Богоявленском соборе особым почитанием пользовались иконы святителя Николая (считалось, что Угодник Божий отводит полет смертельных снарядов от собора) и Божией Матери «Неопалимая Купина», с которыми митрополит Алексий совершал крестные ходы вокруг храма. Впрочем, владыка проводил их и с другими иконами. М. В. Долгинская, служившая с весны 1942 г. в войсках ПВО, вспоминала, что однажды во время ее возвращения в казарму на Фонтанке внезапно начался налет германской авиации. Она побежала к Никольскому собору, чтобы укрыться. «И вдруг из ворот вышли люди. Они двинулись вокруг храма гуськом, держась в темноте друг за друга. Впереди всех шел митрополит Алексий, подняв к небу икону „Знамение“. Каждый вечер после литургии он обходил с нею собор. Даже налет не остановил его»[219].
В Спасо-Преображенском соборе в период блокады находились три чудотворных образа — Спаса Нерукотворного образа, Божией Матери «Всех скорбящих Радосте» и Божией Матери «Всех скорбящих Радосте с грошиками». Наиболее чтимые иконы Никольской Большеохтинской церкви — Божией Матери «Скоропослушница» и Смоленской Божией Матери — до войны были переданы из закрытых близлежащих храмов. Историю еще одной особо почитаемой иконы Иосифа Древодела недавно рассказал один из старейших членов причта церкви святителя Николая диакон Иоанн (Андрушенко): «Ее принесли в храм во время войны. Один благочестивый раб Божий, его звали Константин Лукичев, работал неподалеку в бане. Баня находилась на Большеохтинском проспекте, он работал там истопником и сторожем ночным, печь топил. Во время блокады привезли ему машину дров и икон, печь топить. Он все это разобрал и одну икону — образ Иосифа Древодела — отнес домой и спрятал. Потом его взяли в армию, и он погиб на фронте уже после снятия блокады. Осталась жена его, Екатерина Николаевна, которая принесла икону в нашу церковь. Сначала прятали, потом определили в храме. Сейчас она находится в алтаре».
В церкви святого Иова всю блокаду находились иконы, принесенные из других закрытых и разрушенных храмов Волкова кладбища: Спаса Нерукотворного образа, Казанской и Тихвинской Божией Матери, «Не рыдай Мене, Мати» и Божией Матери «Скоропослушница». У этих святых образов прихожане искали заступничества, просили о помощи и находили укрепление в вере. На Серафимовском кладбище во время блокады (в основном в братских могилах) было погребено более 100 тысяч умерших от голода горожан. Кладбищенская церковь преподобного Серафима Саровского никогда не пустовала. Главной святыней храма являлся образ святого Серафима с частицами его мощей, мантии, гроба и камня, на котором преподобный молился тысячу дней и ночей. Почитались верующими также образ Божией Матери «Умиление» — список с келейного образа преподобного Серафима — и портрет старца, написанный при его жизни бывшим насельником Саровской обители иеромонахом Иоасафом. Помимо собственных икон, в церкви находились чтимые образы из расположенного неподалеку закрытого Благовещенского храма: древняя Смоленская икона Божией Матери, привезенная в Петербург при императоре Петре I выходцами из Смоленской губернии, Тихвинская икона Божией Матери, образы Николая Чудотворца и Знамения Божия. Голодные ослабевшие люди приходили к ним и со слезами и великой верой припадали к чудотворным иконам, молясь о воевавших на фронте близких и о тех, кто ушел в жизнь вечную. Следует упомянуть, что, несмотря на запрещение в 1930-е гг. колокольного звона, в Серафимовской церкви колокола уцелели, и в начале войны они по старому обычаю были спущены с колокольни «под спуд». Прихожане разобрали пол и потолок, вырыли глубокие ямы и осторожно с молитвой схоронили колокола. А через два с половиной года — утром 27 января 1944 г. радостное известие о снятии блокады собрало у храма обессиленных людей, которые в едином стихийном порыве сняли перекрытия, раздолбили мерзлую землю, достали и подняли колокола. Без всякого разрешения властей в Серафимовской церкви зазвонили в день прорыва блокады ровно в 16 часов. Люди сменяли друг друга, и звон колоколов не умолкал больше суток[220].
Приходили верующие и к закрытой в 1940 г. часовне Ксении Блаженной на Смоленском кладбище, где в период блокады также производились массовые захоронения умерших от голода горожан. Люди молились у закрытых дверей часовни и по давней традиции писали записочки со своими просьбами и мольбами. Живущие ныне блокадники рассказывают, что детьми они воспринимали святую как реально существующего человека, который живет с ними в осажденном городе. И все потому, что от взрослых часто слушали: «Надо сходить к Ксеньюшке», или «Пойдем к Ксеньюшке, она поможет». Сохранились свидетельства о явлениях и помощи в годы войны преподобной Ксении не только жителям Ленинграда, но и воинам советской армии даже при освобождении Праги в 1945 г. Много верующих также бывало у окошечка усыпальницы святого отца Иоанна Кронштадтского, молясь великому чудотворцу. Саму усыпальницу, замурованную еще в 1926 г., в годы блокады размуровали и устроили в ней бомбоубежище, но вход в него для почитателей святого все равно был закрыт.
Показательны для определения высокого уровня религиозности ленинградцев в период блокады многочисленные легенды и предания о чудесных явлениях, знамениях и фактах помощи Божией. Одна из таких легенд повествует об эвакуации людей из блокадного Ленинграда катерами через Ладожское озеро. Накануне предстоящего рейса три катера спешно загружались, и на одном из них ходила с иконой какая-то старушка. Капитан подошел к ней: «Бабуля, не время с иконами ходить!». Та ответила спокойно: «Сынок, делай свое дело, а я свое делать буду». Загрузили катера людьми и поплыли. Начался обстрел. Два катера сразу же пошли ко дну, а третий, со старушкой, уцелел, и люди на нем. Некоторые верующие блокадники долгое время вспоминали о дочери священника, ходившей с подругами по Петроградской стороне с иконой Богородицы, обернутой в чистую тряпочку. Обходили с молитвой целые кварталы, и ни один «замоленный» дом не был разрушен[221]. Подобные предания существуют о женщине, обходившей дома в районе пр. Стачек и т. д.
Но помимо легендарных в период блокады происходило и много реальных случаев «чудесного» спасения людей, когда помощь приходила совершенно неожиданным образом. Одну из таких историй недавно рассказала верующая блокадница Н. М. Федорова: поздней осенью 1941 г. в их семье не осталось никакой еды, и мать несколько дней варила старые газеты и давала их есть детям. Когда те совсем обессилели, она вышла на улицу и пошла как в забытьи, несмотря на артиллерийский обстрел. Пробегавший мимо матрос, желая спасти, толкнул ее, и мать упала на снег, а когда поднялась, увидела, что под ней лежали три иконы — Святителя Николая, Иоанна Богослова и икона Божией Матери, на которой было написано «Хлебная Пресвятая Богородица». Женщина поняла, что находка была не случайной, ведь когда она шла, ничего на земле не видела, подняла иконы, приложила к груди и побрела дальше. Она шла, пошатываясь, и, видимо, имела такой изнуренный вид, что проезжавшая мимо машина остановилась, из нее вышел незнакомый военный и дал мешочек с килограммом овса. «Хлебная» Богоматерь послала хлеб. Мать с радостью пошла домой и накормила детей. И только этот мешочек спас их от голодной смерти. С тех пор Хлебную икону Божией Матери хранили и сейчас хранят в семье как святыню и никогда с ней не расстаются[222].
Другой случай — помощи святого старца — приведен в литературе о преподобном Серафиме Вырицком: «В годы блокады семья Сошальских жила в Ленинграде. До войны Зоя Сошальская часто бывала в Вырице; во время бомбежек и артобстрелов она взяла за привычку мысленно, а то и вслух повторять: „Батюшка отец Серафим! Спаси-помоги!“ После снятия блокады при первой же возможности она отправилась к старцу. Придя в его дом на Майском проспекте, Зоя первым делом спросила: „Батюшка, ты меня, наверное, уже забыл?“ Старец с доброй улыбкой откликнулся: „Где уж тебя забудешь! Надоела мне, кричавши: спаси-помоги, отец Серафим!“ Побеседовав с Зоей, старец благословил ее на принятие монашества в Пюхтицком монастыре и прибавил: „Будешь еще в Иерусалиме игуменьей…“ Но потом добавил: „Нет, хватит с тебя, пожалуй, и послушания казначеи!“ Слова старца в точности сбылись»[223].
И все-таки защиту и утешение люди получали, прежде всего, в действовавших храмах. Конкретную цифру посещавших в тот период церкви ленинградцев указать невозможно, однако сохранились свидетельства очевидцев. Один из прихожан Князь-Владимирского собора позднее вспоминал о декабре 1941 г.: «…температура упала до нуля. Певчие пели в пальто с поднятыми воротниками, закутанные в платки, в валенки, а мужчины даже в скуфьях. Так же стояли и молились прихожане. Вопреки опасениям, посещаемость собора нисколько не упала, а возросла. Служба у нас шла без сокращений и поспешности, много было причастников и исповедников, целые горы записок о здравии и за упокой, нескончаемые общие молебны и панихиды. Сбор средств на Красный Крест был так велик, что Владимирский собор внес на дело помощи больным воинам свыше миллиона рублей и передал лазаретам до 200 полотенец»[224].
Митрополит Алексий в своем докладе 8 сентября 1943 г. на Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви также указывал: «И мы можем отмечать повсюду, а живущие в местах, близких к военным действиям, как, например, в Ленинграде, в особенности, как усилилась молитва, как умножились жертвы народа через храмы Божии, как возвысился этот подвиг молитвенный и жертвенный. Тени смерти носятся в воздухе в этом героическом городе-фронте, вести о жертвах войны приходят ежедневно. Самые жертвы этой войны часто, постоянно у нас перед глазами…»[225].
Ленинград сражался не только силой оружия, но и молитвой Церкви, силой общего воодушевления. В чин Божественной литургии вводились специальные молитвы о даровании победы нашему доблестному воинству и избавлении томящихся во вражеской неволе. Так, ежедневно за богослужением возносилась молитва «О еже подати силу неослабну, непреобориму и победительну, крепость же и мужество с храбростью воинству нашему на сокрушение врагов и супостат наших и всех хитрообразных их наветов»[226]. Служили тогда и особый «Молебен в нашествии супостатов, певаемый в Русской Православной Церкви в дни Отечественной войны».
Все свои силы для того, чтобы службы продолжались, прилагал митрополит Алексий. Не обращая внимания на артобстрелы, он, зачастую пешком, посещал ленинградские храмы, беседовал с духовенством и мирянами. «Нет таких слов, — отмечал очевидец, — чтобы описать ужасы, которые пережили ленинградцы в дни жестокой блокады своего города… Непрерывные бомбежки и артиллерийские обстрелы, голод и отсутствие воды, лютые морозы и кромешная тьма, погибшие голодной смертью люди — все это трудно представить тем, кто не пережил это. Митрополит Алексий сам испытывал все эти бедствия и проявил героическую бодрость духа и огромное самообладание. Он постоянно совершал богослужения, ободрял и утешал верующих, вселял в них глубокую веру и надежду на победу над врагом. И, несмотря на голод и бомбежки, обессиленные люди с опухшими лицами, едва держась на ногах, ежедневно наполняли храм, где служил их любимый архипастырь, и во множестве лично у него приобщались Святых Тайн. В дни блокады владыка Алексий служил литургию один, без диакона, сам читал помянники и каждый вечер служил молебен святителю Николаю, а оставшись один в храме, в котором в то время и жил, обходил храм с иконой великого Угодника Божия, моля его, чтобы он сохранил храм и город от вражеского разрушения»[227].
Следует пояснить, что до лета 1941 г. митрополит жил в скромной комнате на колокольне Князь-Владимирского собора. Затем он переехал в небольшую квартиру на хорах третьего этажа Николо-Богоявленского собора, который стал кафедральным. Кабинет митрополита Алексия сохранился до настоящего времени. Если владыка служил в Князь-Владимирском соборе, он иногда использовал свою прежнюю комнату до той поры, пока 15 марта 1942 г. на колокольне храма не произошел пожар, и она частично выгорела внутри. Еще во время Первой мировой войны епископ Тихвинский Алексий напутствовал уходивших на фронт и облегчал страдания людей. Во время блокады он сам разделял страдания паствы и поддерживал дух страждущих. «Каждую ночь владыка служил полунощницу, читал чин Двенадцати псалмов. При этом, стоя на коленях и кладя земные поклоны, горячо молился пред образом Вседержителя, испрашивая у него милость и прощение всему православному народу, а отходящим в эту ночь в ледяных квартирах Ленинграда в мир иной — вечного покоя и Царствия Небесного… Люди любили владыку, потому что он был прост, смиренен и доступен. Он принимал всех, кто хотел с ним поговорить и получить благословение. Кротким и приветливым в обращении, пребывающим в мирном расположении духа запомнился владыка Алексий Симанский старым, пережившим блокаду ленинградцам. Владыка умел поговорить и с именитым профессором университета, и с солдатом, и с замученными блокадными горожанами»[228].
Интересные свидетельства о жизни митрополита Алексия в период блокады имеются в воспоминаниях его бывшего иподиакона К. К. Федорова: «Во время войны митрополит Ленинградский и Новгородский Алексий, который не имел личного транспорта, старался служить во всех трех действовавших в военном городе соборах, а также в церквах. Однажды, в 1942 г. митрополит Алексий служил в Спасо — Парголовской церкви. С ним были дьякон Павел Маслов и его сын иподиакон Олег, который поставил сына регента К. М. Федорова, Костю, держать посох митрополита. Так он стал посошником, а затем иподиаконом и старшим иподиаконом, и практически телохранителем митрополита Алексия (а впоследствии — митрополита Григория). В блокаду трамваи не ходили, и до Никольского собора мальчик добирался пешком по Литейному и затем — по Садовой, или, что было редко, — в кузове попутного грузовика. Ему было тогда 13 лет. Константин с сестрой Галиной носили овощи с огорода владыке митрополиту в собор. Резиденция митрополита состояла из кабинета и кухни на хорах Николо-Богоявленского кафедрального собора, перегороженных занавеской. Дьякон Павел Маслов и иподиаконы часто оставались ночевать на хорах собора за клиросом, а Костю, как самого маленького, владыка иногда укладывал на свой диван в кабинете, накрывая подрясником, подбитым мехом колонка с красивыми кисточками, а сам при этом ложился спать в ванной, накрытой досками. Сестра митрополита, жившая с ним, А. В. Погожева, спала в кухне, где было тепло, т. к. дровами топили плиту. В войну собор, как и другие храмы, в целом, не отапливался»[229].
Двери квартиры митрополита были открыты для всех посетителей. По воспоминаниям протоиерея Николая Ломакина: «Очень многим владыка из личных средств оказывал материальную помощь, немалым лишая себя, по-христиански делился пищей. Желая молитвенно утешить и духовно ободрить пасомых, …он нередко сам отпевал усопших от истощения мирян, невзирая при этом на лица, — и обставлял эти погребения особенно торжественно»[230]. В летописях России эпохи Смутного времени начала XVII в. найдутся примеры патриотической деятельности епископа в осажденном городе. Но подобного по продолжительности «блокадного сидения», завершившегося победой, история не знает.
Голодная блокада не щадила и священнослужителей. Всего в блокадном городе умерло, считая заштатных и приписных, 18 православных священников, т. е. каждый третий. Только в Князь-Владимирском соборе в конце 1941–1942 гг. умерло восемь служащих и членов клира: два приписных священника отцы Петр и Митрофан, архидиакон Симеон Верзилов, бывший регент хора Киров, сторож и певчий В. Ф. Воробьев (13 октября 1941 г.), три дворника — Т. Петров, С. Столляр и Герасимов, а также бессменный председатель приходского совета И. М. Куракин (14 марта 1942 г.). С 1 января ушел за штат по болезни престарелый протоиерей церкви святого Иова на Волковом кладбище Евгений Флоровский, прожил он после этого не долго. 6 сентября 1942 г. ушел за штат по болезни и служивший в Никольской Большеохтинской церкви протоиерей Николай Решеткин, он также вскоре скончался. Умерли от голода приписанный к Никольскому собору протоиерей Николай Измайлов, заштатные протоиереи Димитрий Георгиевский, Николай Селезнев и многие другие. В Никольском соборе прямо за богослужением умер регент, скончался звонарь А. А. Климанов, не пережил голодную зиму и келейник митрополита Алексия инок Евлогий. Из 34 певчих к февралю 1942 г. в хоре осталось 3 человека[231].