Спасович попросил у суда разрешения вторую речь произнести позже, после Варыньского. Бардовский понял маневр адвоката. Опытный судебный волк, Спасович прекрасно знал, что суд — не только процесс выявления истины, но и театр адвокатов, где каждому достаются те лавры, что он заслужил речами. «Неужели он опасается Варыньского?» — удивился Петр Васильевич.
С первых же слов Людвика в зале установилась та же тишина, что при чтении воззвания Бардовским. Гурко оборотился всем корпусом вправо и сцепил пальцы на животе, не спуская глаз с Варыньского.
— Спрошенный, признаю ли я себя виновным, — начал подсудимый, — я уже заявил, что ни о моей «вине», ни о «вине» всех нас не может быть и речи. Мы боролись за свои убеждения, мы оправданы собственной совестью и народом, которому мы служили. Для меня безразличны подробности возводимых на меня обвинений, и я не буду терять времени на их опровержение. Моя задача состоит в том, чтобы воспроизвести картину действительных наших стремлений… Мы не сектанты и не оторванные от реальной жизни мечтатели, какими нас рисуют и обвинение, и даже защита. Социалистическая теория получила право гражданства в науке и в пользу ее говорят реальные факты современной жизни… Мы убеждены, что освобождение рабочего класса от тяготеющего над ним гнета должно быть делом самих рабочих. Даже те паллиативные средства, которыми современные правительства пытаются предотвратить социальные бедствия, вызваны давлением рабочего движения. Я позволю себе сослаться по этому поводу на профессора Вагнера, советника Бисмарка, авторитет которого, надеюсь, не будет оспорен прокурором…
Варыньский сделал полупоклон в сторону Моравского, полный изящества и иронии. В зале возник знакомый Бардовскому вздох удовольствия, когда переводят дух в предвкушении последующих слов. Все взоры обращены были к Варыньскому. Гурко наклонился к сидевшему рядом защитнику Харитонову; Петр Васильевич расслышал восклицание генерал-губернатора: «Умен, шельма!»
— Мы стремились вызвать рабочее движение и организовать рабочую партию в Польше. Насколько наши усилия увенчались успехом, вы можете судить на основании данных, выясненных следствием. Перед вами продефилировал целый ряд свидетелей-рабочих… Все их ответы подходят под одну формулу: партия старалась улучшить положение рабочих и указывала на средства достижения этого. Симпатии рабочих на нашей стороне. Мы гордимся сознанием, что брошенное нами семя глубоко запало в землю и дало ростки. Среди рабочих много было слабых духом. Они склонили голову перед силой и предали свое дело, но будьте уверены, что в решительный момент даже эти слабые и запуганные люди окажутся на нашей стороне…
«А ведь он прав, трижды прав, — подумал Петр Васильевич, глядя, как мгновенно и враждебно насторожились судьи при последних словах Варыньского. — Рабочие пойдут за такими, как он. Не столько даже из идеи, сколько поддавшись убедительности фигуры. Большая сила, но… таких немного!»
— Прокурор ставит в вину «Пролетариату» его террористическое направление… Само собою разумеется, что к тому, что прокурору угодно называть внутренним и внешним террором, то есть к убийству предателей и шпионов, не может быть применено название террора. С существованием тайной организации связана необходимость предпринимать определенные средства для своей безопасности. Это до того естественно, что в устав знаменитого тайного сообщества «Иллюминатов», в состав которого входили коронованные особы и даже папы, был включен параграф, карающий смертью за предательство… Бессмысленно приписывать нам намерение ввести новый социальный строй при помощи убийств. Убийство в нас вызывает отвращение. Чем же объяснить, что люди с самыми альтруистическими наклонностями, неспособные никому принести хотя бы малейший вред, мягкие по натуре, вступают в наши ряды и часто оказываются виновными в кровавом преступлении?.. Это является печальным, но неизбежным следствием существующего порочного строя. Экономический террор отнюдь не является средством для достижения наших социальных целей, но при определенных условиях он является единственным средством борьбы с укоренившимся в современной социальной системе злом. Когда рабочий изъят из-под защиты закона, когда законодательство не регулирует отношения между ним и работодателем, часто единственным средством самообороны с его стороны является насилие… Я поясню это на примере. В конце прошлого и начало нынешнего столетия рабочий класс Англии был совершенно исключен из политической жизни и ничем не гарантирован от произвола фабрикантов…
Бардовский поймал себя на мысли, что он слушает с профессиональным удовольствием, как юрист, лицезреющий работу другого юриста. Но откуда, позвольте? У Петра Васильевича пятнадцать лет практики, не считая учения в университете, а у этого весьма молодого человека — один курс института плюс несколько статей в нелегальной печати по-польски, плюс одна-единственная защитительная речь в Кракове — и тоже по-польски! Сейчас же он говорит на прекрасном, точном, выверенном русском языке! Несомненный талант…
— Можно ли называть нашу деятельность «заговором», организованным с целью насильственного переворота существующего в государстве экономическо-политического порядка?.. Я отвечу сравнением. Представьте себе, судьи, горный ручей, стекающий с Альпийских гор в соседнее озеро; течение этого ручья уносит с собою и крупинки песка, и лежащие на дне камни. Когда-то этот щебень покроет дно озера, и оно обмелеет. В стакане воды, зачерпнутой из этого ручья, находится безгранично малая частичка этого заполняющего озера песка. И потому нельзя одному стакану воды, являющемуся безгранично малой частичкой той силы, которая действовала в течение огромного периода времени, приписывать результаты всей совокупности явления… Мы не стоим поверх истории, мы подчиняемся ее законам. На переворот, к которому мы стремимся, мы смотрим как на результат исторического развития и общественных условий. Мы предвидим его и стараемся, чтобы он не застал нас неподготовленными. Я кончил, судьи! Мне остается добавить лишь одно. Какой бы приговор вы ни вынесли, я прошу не отделять моей судьбы от судьбы других товарищей. Я арестован раньше других. Но то, что ими сделано, и я бы сделал, будучи на их месте. Я честно служил делу и готов за него голову сложить!
Варыньский сел. В зале раздалось два-три испуганных хлопка, которые взлетели к люстрам, как всполошенные птицы, и тут же растаяли. Спасович порывисто поднялся с места и, обернувшись к скамье подсудимых, пожал Варыньскому руку. Варыньский слабо улыбнулся; он весь еще был во власти чувства, охватившего его, когда он говорил речь.
Петр Васильевич услышал, как Дулемба, хитровато щурясь, шепотом похвалил: «Молодец, Длинный!» — и в ту же секунду почувствовал, что сзади кто-то осторожно толкает его под локоть. Он оглянулся: за ним сидел Петрусиньский. С надеждой взглядывая на Петра Васильевича, он спросил прерывающимся голосом:
— Пан судья, может быть, знает, пшепрашам… Теперь нас оправдают?
Ах, если бы!.. Бардовский невесело усмехнулся. Искра надежды в глазах Янека погасла.
Эти чистые глаза и мальчишеское личико с нежным пушком на щеках заставили Петра Васильевича испытать странное раздвоение. Только что он выслушал речь, под каждым словом которой готов был подписаться, но получалось так, что все эти верные, справедливые слова шаг за шагом вели к тому вечеру в згежском городском саду, когда один человек, не имевший корысти или личной вражды к другому, выстрелил ему в голову с расстояния в один шаг — и убил. Где, в какой момент, на каком отрезке долгого пути произошел трагический поворот? Или же весь путь потихоньку незаметно искривлялся, пока не привел к трагедии? Доводы Варыньского верны, но они — лишь слова, а здесь — живая, горячая кровь.
Ища ответа на эти вопросы, он рассеянно слушал речи других адвокатов и даже, как ни странно, защитительное слово Спасовича по собственному делу. Владимир Данилович упирал на «нетерпение и незрелость» российского либерализма, который он назвал «юным и зеленым», что как-то не вязалось с внушительной осанкой и окладистой бородою Петра Васильевича.
Наконец обвиняемым было предоставлено последнее слово.
Варыньский был краток; он вовсе не говорил о себе: «Когда вы удалитесь в зал совещания для обсуждения приговора, помните, что политические процессы выясняют и определяют отношение правительства к существующим в стране убеждениям и партиям. Настоящий момент имеет историческое значение. От вашего приговора будет зависеть дальнейшее направление нашего движения, дальнейший его характер. Помните о лежащей на вас ответственности, помните также, что и над вами есть суд истории».
Речь Куницкого ожидалась с нетерпением. Допущенная им на следствии минутная растерянность и слабость позволяли ожидать, что перед лицом виселицы он дрогнет вновь. Однако судьи жестоко ошиблись. Станислав оказался на высоте. Он сказал:
«Позвольте мне, судьи, в моем последнем слове очиститься от той грязи, которой меня забросали прокуроры и даже некоторые из защитников. Я изображен человеком, алчущим человеческой крови. По заявлению моих обвинителей, всюду, где бы я ни появлялся, должна была пролиться человеческая кровь. Мои убеждения признаны вредными для общества, мои поступки — преступлением. Дабы еще больше повлиять на вас, обвинение подчеркивало факт моей полной солидарности с «Народной волей», совершившей акт 1 марта 1881 года. Да. Я солидарен с «Народной волей», я был членом этой партии, я солидарен со всем, что ею совершено. Это не преступление, а выполнение священного долга. Вся моя вина — это моя любовь к народу, за освобождение которого я готов отдать до последней капли всю мою кровь. Под давлением необходимости мы вошли на путь террора. Возьмите от нас таких людей, как Янкулио и Белановский, торгующих человеческими жизнями, прекратите бесчеловечные преследования, и тогда борьба примет менее острый характер. Вы слышите плач и рыдания, раздающиеся среди публики. Это наши родственники, отцы, матери и жены. Спросите их и из их ответов судите, преступники ли мы. Судить вы нас можете, можете и засудить. Но мы умрем с сознанием исполненного долга».
Петр Васильевич не строил иллюзии относительно добросовестности судей, потому ограничился, как юрист, пожеланием соблюсти букву и дух закона.
ebooksa