— Один? — еле слышно выдохнул Никитка.
Кузьма кивнул, подкрутил фитилек лампы. Она вспыхнула поярче, высветив в углу глубоко выцарапанного на стене орла с повернутой влево головою.
— Поляк он был, офицер. Восемь лет сидел до Шлиссельбурга, да в Шлиссельбурге, почитай, почти сорок. А, малец? Каково? — обернулся Кузьма к подмастерью.
— За что же его, дядя Кузьма?
Кузьма вздохнул, протиснулся из каменной каморки в коридор, тяжело потопал вверх по лестнице. Никитка на мгновенье остался один в наступающей на него темноте, похолодел, сжался и, точно выброшенный пружиной, тоже оказался на лестнице. Сердце ходило ходуном…
С той минуты узник Валерьян завладел Никиткой; его жизнь, угасшая в подвале Светличной башни, впитавшаяся по каплям в ее стены, вдруг снова вспыхнула, как язычок керосиновой лампы, в рассказах Кузьмы. Тот вспоминал охотно, но — всегда наедине с Никиткой: закладывал ли в два кирпича узкие окна-бойницы башни, смотревшие на Неву, замешивал ли раствор, мастерил ли опалубку — нет-нет да и вспомнит о прошлой своей жизни здесь, в крепости, нижним чином караульной команды, почти мальчишкой, чуть постарше Никитки. С артельными отмалчивался, особенно сторонился чернобородого землекопа: тот все старался поддеть Кузьму вольнонаемной службой в полицейском департаменте, — но наступал вечер, и Кузьма выговаривался на нарах, при свете керосиновой лампы. Тот поляк, видно, и в его душу крепко засел.
Кузьма рассказывал, а Никитка старался вообразить себе того человека, что чуть ли не полвека просидел в одиночном заключении. Сначала он представился ему богатырем громадного роста и силы — офицер! поляк! — Никитка про поляков знал, что они — «коварны», потому первое время в мыслях побаивался, как бы сторонился Валерьяна, пока не узнал, что тот — «старик». Кузьма так и сказал: «Чем душа у старика держалась?» — и сам себе ответил: «Богом…»
И Никитка понял: конечно, старик! Сорок с лишком лет просидеть в камере — поневоле стариком станешь! Как он раньше не догадался. Расспросивши Кузьму, уже совсем другую картину в мыслях нарисовал: седой старец с длинной белой бородой и нечесаными волосами. Сутулый. Кашлял, как монах с Коневского скита, что однажды пришел на лодке с Валаама — потянуло помирать в родные края, на Рязанщину. Старец Валерьян здесь умер. Кузьма на четвертый день признался, что сам закопал его на берегу Ладоги.
— Знаешь, как он звал меня? Казик, Казимеж — по-ихнему. Чудной старик был. Под конец свихнулся. Доктор тюремный сказал, что сошел с ума. А я так думаю, что он с нашего ума сошел, Никитка, — рассуждал в темноте Кузьма.
— Как это? — млея от непонятного предчувствия, спросил Никитка.
— Ну, какой у всех у нас ум? Общий, покупной… Редко кому свой ум поиметь удастся. Много шишек набьешь. А старец божий в одиночку до своего ума дошел. Знаешь, до чего он додумался, в подвале сидючи? — таинственно спросил мастер, ворочаясь на нарах где-то далеко-далеко от Никитки.
— До чего?
— Что все люди — братья!
— Так это же… Иисус Христос еще… Батюшка нам сказывал, — смущенным шепотом отозвался малец.
— Э-э… брат, в том-то и дело, — Кузьма пояснять не стал, замолчал. Вскоре Никитка по ровному и мощному дыханию мастера понял, что тот спит.
Заскребся кто-то в тюремном углу, померкла в решетчатом окошке полоска белой ночи. Никитка лежал ни жив ни мертв, вглядываясь до рези в глазах в выкрашенную стенку, пока не появились на ней очертания белой фигуры с взлохмаченной бородой и длинными космами — проплыли к двери и растаяли.
Утром Кузьма показал Никитке тайный ход, не отмеченный на плане старосты. Сдвинул в сторону гранитную плиту — и открылся лаз шириною в четверть сажени, выводящий, как сказал мастер, к самому берегу Ладоги.
— Для беглеца — милое дело! — ухмыльнулся Кузьма, но плиту на место поставил, закладывать лаз кирпичами не стал.
Никитке все казалось, что старец Валерьян ходит за ними по лестницам и переходам, таится в темных углах, бледной тенью исчезает в подвалах. Он был руководителем масонов, создателем еще какого-то тайного общества, сказал Кузьма, в тюрьму попал при первом Александре, который сокрушил Бонапарта. Слово «масон» пугало больше, чем «разбойник». Кузьма рассказывал, что старец на прогулках, когда Кузьме выпадало его сопровождать, разговаривал с ним о боге и еще о чем-то важном, чего молодой караульный не понимал. «Он по-нашему плохо говорил, языки путал. По-польски начнет, на французском закончит. Я этим языкам не обучен, но ухо различает. Польский шипит больше; поляки губами говорят, а французы — горлом», — объяснял мастер.
— А бог у поляков — наш? — спросил Никитка.
ebooksa