— Я? Любила? Его? — Можно было подумать, что она возмущена одной этой мыслью. — Нет, не любила.
— Но и расстаться не хотели.
— То разные вещи. Я быстро увидела, что на него никакой надежды нельзя держать. Да я и не хотела бы с ним жить. Не такую, как я, он ищет. И та врачиха, с которой он сейчас, пожалеет.
— Она совсем ни при чем. Так… значит, разные вещи?
— И когда он с Сонькой… когда он позарился на хату… я даже рада была, что избавилась от него.
— Простите, — сказал я, — но ни на какую хату он не позарился. Однако очень важно, как вы узнали об этом?
— О чем? Что он с Сонькой? Так она сама утром мне и рассказала. В больнице. Со злорадством. Только не добилась она своего.
— Чего же своего?
— Не видать ей больше его как прошлогоднего лета.
— Почему же?
— Потому что его посадить надо!
Вот теперь мы только и подошли к самому главному — хотела того она поначалу или нет.
И Надежда, как-то странно сжавшись в комок и всхлипывая, рассказала мне все, что видела она в ту ночь в Крутом переулке…
14
Теперь я знал, что были еще по крайней мере два участника событий той ночи, с которыми мне пока беседовать не довелось.
Как только всхлипывавшая Надежда ушла, я позвонил Привалову. Однако для себя я уже решил: будь эти парни хоть сто раз виноваты, у меня не поднялась бы рука подписать обвинительное заключение.
— Слушаю, — прогудел Привалов.
— Визиты, думаю, исчерпаны. Петрушин ко мне прийти не может, а больше некому. Осталось мне самому нанести последний визит. А вас я сейчас познакомлю еще с одним звеном в цепи этого дела. Звено не последнее, но едва ли не решающее. Скажем так — предпоследнее.
И я рассказал ему все, что узнал от Малыхи, Елышева и Надежды. А потом позвонил Чергинцу и попросил его свести меня с Бизяевым.
— Приезжайте, — ответил Сергей. — Он у меня. Спит.