Однако Рекунов, человек решительный и бесстрашный, сумел — хоть и не без сомнений — переступить даже через это. Нечто, столь долго ускользавшее от него, стало вдруг определенным и ясным, пронзительным в своем обнаженном оскорблении в адрес многих людей.
Потому что не имеет значения, чего ради отряд полез на нефтебазу. Вернее, имеет, но не для Рекунова. Для него важнее всего, почему оказался возможным такой провал.
Да, он лично предупреждал о риске нападения на нефтебазу. Да, он сделал все от него зависящее, чтобы отряд избрал другой путь выхода из плавней. Да, он был убежден, что Волощах последует его совету.
То обстоятельство, что с его предупреждением не посчитались, его ничуть не обидело, — не до того было, не то время война, чтобы обижаться, и не такое время настало после войны, чтобы можно было обижаться, вспоминая прошлое и вспоминая павших. Он даже мысленно не произносил грубые, гневные слова в адрес пропавшего без вести Волощаха, он ничего не мог поделать с собой, эти слова рвались наружу, но он никому не адресовал их. Тем более, что пришлось пройти через такие беседы (или допросы?), в которых надо было спасать тех, кого еще можно было спасти, и надо было — как это ни унизительно — спасать себя.
В круговерти таких забот, таких дел он на долгое время даже забыл мучавший его вопрос: почему оказался возможным этот провал? Но пришло время, когда этот вопрос вновь встал перед ним. И лишь много лет спустя выстроил он собственную версию.
В его представлении все события сложились в единую цепь, которая теперь намоталась на ось. А имя у этой оси одно — предательство. Хотел он или не хотел (конечно, не хотел!) поверить, мог или не мог (увы, теперь мог!), но предательство было. Было — по его нынешнему убеждению. Более того, он теперь убежден, что предательство спровоцированное, или предательство с провокацией.
Он не был человеком образованным, поэтому о точности словосочетаний не заботился. Ему важна суть. А суть для него состояла теперь в том, что отряд пал жертвой предательского замысла: спровоцировать нападение на нефтебазу, тем самым заманив отряд в западню, из которой живым никому не выйти.
Подозревать в таком замысле и его осуществлении он мог всех. И подозревал. Вернее, никому теперь не доверял: ни живым, ни павшим. Да, за эти долгие годы он прошел тягостный путь от полной веры к полному неверию. Он не мог знать, в чьем коварном мозгу родился этот замысел, не мог знать, как и кем воспользовался тот, кто замыслил эту провокацию. Но зато он теперь знал, что хотя бы один из причастных к предательству людей все еще ходит по земле. Да и можно ли в этом сомневаться после того, как убрали Сличко и Петрушина. И значит, один из причастных ходит не где-то за тридевять земель, а ходит по новоднепровским улицам и, может быть, даже здоровается с ним, с Рекуновым.
Такой была его версия. Предательство! Но с какой целью? Из подлости? Из страха? Из мести? Или чтобы скрыть какие-то следы, чьи-то следы? Но все равно — предательство!
Он посоветовал мне встретиться с Кравчуком и Щербатенко. Но ведь он сейчас никому не верит. Или этим двоим все-таки верит?
6
Прокуратура все еще находилась в обветшавшем двухэтажном доме за сквером, в самом центре старого города, в квартале от Октябрьской площади.
«Неужели это последнее дело, которое придется расследовать здесь?» — подумал Привалов, входя в свой мрачноватый кабинет. Мрачным он выглядел из-за слишком высоких потолков и из-за того, что стена соседнего дома послевоенной застройки закрывала высокое окно.
Первым делом Привалов вызвал столяра из мастерской, обслуживавшей прокуратуру и милицию. Мастерская помещалась во дворе, поэтому столяр, аккуратный старичок, явился немедля. Как и все, кто знал Привалова, столяр ценил каждую минуту общения с прокурором. Так уж всегда получалось, что двумя-тремя словами завоевывал Привалов людей, какое-то внутреннее, не показное, обаяние, притягательная сила были в этом человеке.
— Афанасьич, дорогой, видите этот кол? Можете для меня сделать такой же? По возможности — точно такой, чтоб один к одному. Что вы про него скажете?
— Пощупать можно? — спросил столяр.
— Нежелательно, — улыбнулся Привалов.
— Тогда не надо. — Столяр даже отступил на полшага назад. — Я и так скажу. Прежде всего — осина. Свежая. Недавней вырубки. Мы тоже получили партию такой же. Завезли из порта, со склада. Совсем недавно. Вроде позавчера. Так что сварганю вам такой же кол. Хоть оборотню в могилу втыкай.
При этих словах Привалов чуть заметно вздрогнул. А столяр, как ни в чем не бывало, продолжал:
— Ну, поверье есть такое, понимаете? Я-то в нечистую силу не верю. Но еще от прадеда слышал — да, да, у нас в роду все были долгожители, как теперь называют, так что прадеда хорошо помню, — вот он и говаривал, что подлецам, которые, к несчастью, реже гибнут, чем хорошие люди, надо обязательно в могилу кол втыкать, чтоб не вздумали встать из гроба. А я так считаю: не в том дело, чтоб не вылезли из могилы — оттуда назад дороги никто не найдет, а в том, чтоб знали люди — вот этот памятник хорошему человеку, жизнь честно прожил, его и добром помнят люди, потому и памятник — память, значит, а подлецу — кол в могилу, чтоб все знали — подлец он и был, памяти, памятника, значит, не удостоен от людей… — Старичок-столяр готов был, кажется, еще долго развивать эту тему, и Привалов не перебивал, пока столяр сам не почувствовал, что заболтался, что, может быть, отрывает прокурора от дела государственной важности: — Ой, Святослав Владимирович, заговорил я вас. Так к какому сроку кол-то?
ebooksa