Следы в Крутом переулке,

Но с какой целью забит кол? Что за глупость? От радости, что избавились от Сличко? Как велят старые поверья: чтоб не вставал вурдалак из гроба. Ну, ладно, забили кол. А потом что-то не поделили? Друг друга боялись?

Впрочем, стоит ли удивляться. Ведь все эти месяцы сам Привалов ждал чего-то подобного, ибо понимал, что в деле Сличко осталось немало неясного. В течение нескольких дней, нелегально проведенных бывшим полицаем в Новоднепровске, Сличко искал связи и с каждым днем все больше нервничал, терял осторожность, за кем-то гонялся. Тогда установили, что он требовал денег и золота из собственной «ховашки» от Петрушина. Но, может быть, не только Петрушина надеялся он запугать в городе? Привалов подозревал, что еще кого-то искал Сличко. Те подозрения прокурору не удалось подтвердить ни одним, хоть малейшим фактом, ни одной зацепки тогда не нашлось.

Но ведь прошедшей ночью на могиле определенно были двое. И тот, второй, ликвидировал Петрушина. Экспертиза это подтвердит, сомнений нет.

Если кол забивал Петрушин, то что здесь делал второй? Пожалуй, не в характере Петрушина было тащиться ночью на кладбище. Проверить надо, не был ли он левшой. По пьянке вспомнил о старых поверьях? Вряд ли: не настолько уж был пьян, чтобы утратить чувство страха, которое столько лет помогало ему не «высовываться».

А если Петрушин оказался ночью на кладбище по случаю: находился где-то поблизости с иной целью, но стал свидетелем чего-то такого, что изменило его планы? И тогда выходит, что кол забивал другой человек. Тот, второй.

Привалов обратил внимание на угол одного из памятников соседнего ряда: что-то похожее на пятно крови. Вполне может быть, что Петрушин ударился об этот угол. И это объясняет появление крови у него на виске, на лице.

Подошел к памятнику. Тут явно что-то происходило. Вряд ли борьба, но что-то похожее. Земля сильно помята, снегом такого не скрыть.

Привалов достал из кармана пакет с марлевыми тампонами, вытянул один. Приложил марлю к пятну. Взглянул: марля покраснела. Приложил марлю к пятну поплотнее, чтобы ткань вобрала в себя кровь. Завернул в тетрадный листок, чтобы потом передать эксперту для следователя, который будет вести дело.

Он был запаслив. Профессия приучила к этому. В угрозыске работало много молодежи, после войны опытных сотрудников осталось раз-два и обчелся. Еще помощником прокурора Привалов всегда старался помогать ребятам из розыска, но именно помогать — не дублировать их работу, не унижать недоверием.

Но как же все произошло? Гадать бессмысленно. Надо понять.

Именно в эту минуту пришла идея. Он достал из кармана свежую, еще не читанную газету, обернул ею кол и выдернул его.

Идея была простой: тот, кто забивал кол, узнав о смерти Петрушина, если он еще об этом не знает, непременно явится для того, чтобы убрать кол. Но и этот оставлять нельзя. Он может пригодиться.

С аллеи Привалов крикнул шоферу, чтобы тот ехал к центральному входу. Держа под мышкой кол, завернутый в газету, он направился туда же. Пусть Осокин завершает осмотр и предлагает версии. Однако надо быть готовым к тому, чтобы обсудить эти версии, когда ему доложат о них.

Привалов решил, что картина ночных событий ему, в общем, ясна. Сведение давних счетов — это безусловно. Но он привык никогда не ставить первую же версию в основу будущего расследования. Важно, какая ниточка потянется за тем, что на поверхности. И столь же важно осторожно и аккуратно вытянуть эту ниточку до конца.

Родившись в крепком доме на Микитовке, Петрушин всю свою небогатую событиями, серую жизнь безвыездно провел в Новоднепровске. Кроме тех, понятно, пяти лет, что отбывал в местах, весьма отдаленных от этого края. Душевнобольным он, конечно, не был, но, умело прикинувшись, получил сравнительно небольшой срок за сотрудничество с оккупантами, точнее, с полицаями и, прежде всего, со Сличко. Жизнь его протекала скрытно от чужих глаз, да и, откровенно говоря, мало кого интересовала.

Что мог знать о Петрушине, скажем, Елышев, сравнительно недавно появившийся в городе? Жизнь самого Елышева была полна противоречий и несуразностей, так что об этом мосластом мужике он просто и не думал. Но лишь до поры до времени.

Встречал Елышев Петрушина неоднократно. Было даже время, когда могло показаться, что один преследует другого. Костлявый шестидесятилетний мужичишка с лукавыми, но быстро бегающими, то неподвижно застывшими глазами, одетый не то что небрежно, а просто неряшливо, нередко бубнивший себе под нос неизвестно что, — чем он мог заинтересовать молодого, полного сил, решительного парня? Однако до Елышева успели дойти слухи, что несмотря на весьма непривлекательный вид, тот был бабником и сластолюбцем. С сомнительным или, скорее, малоизвестным прошлым: то ли помогал оккупантам, то ли не помогал. Подпольщиков не жаловал, это точно, кто-то говорил об этом, по… Ходил же по земле, значит, она его носила, значит простила вину.

А вот, например, доктор Рябинин, коренной новодпепровец, знал о Петрушине больше.

Во-первых, он помнил его года с пятидесятого. Где-то увидел, скорее всего, на старом рынке, куда ходил с сестрой деда — в ее доме возле Яруговки будущий доктор прожил несколько лет по возвращении из эвакуации. Во-вторых, именно Петрушин оказался первым пациентом, явившимся на прием к Рябинину в кождиспансер. Собственно, пациентом его вряд ли бы кто назвал, — заглянул вроде бы из праздного любопытства. Показал руку. «Якась зараза», — прошепелявил. Оказалось — обыкновенные фурункулы. «Чы-ряки цэ», — ответил, едва взглянув на руку, доктор. «Якый жэ ты розумный, — рассердился Петрушин. — Якэ кориння, такэ й насиння». Безусловно, Петрушин знал отца доктора, и явился, чтобы взглянуть на сынка, наверняка зная, что между сыном и отцом — пропасть. Полюбопытствовать? Рябинин считал, что лишь любопытство привело тогда, в начало зимы пятьдесят седьмого года, этого костлявого крепыша в кождиспансер. Не болели руки, не горела кровь на шершавой коже. А совесть у таких толстокожих при рождении отрывают и выбрасывают вместе с пуповиной и последом.

Что еще мог знать о Петрушине Елышев?