«До чего же тошно слушать от таких людей: добро, добро. Затаскали слово. Какое же это добро, когда совсем наоборот — зло это, одно и слово-то — зло?!» — подумал Привалов, но для порядка задал ей последний, пожалуй, вопрос:
— Вы говорите, не вылезал он из дома. А чего ж в эту ночь вылез? Как вы думаете? Прошу вас отвечать конкретно на мой вопрос.
— Так я же не знаю.
— Ладно. Идите. Вы свободны. Если что надумаете сообщить — приходите.
Надежда безропотно поднялась, ссутулившись, поплелась к выходу, бесшумно скрылась за дверью.
Привалов же немедленно позвонил своему первому помощнику Костюченко, в общих чертах напомнил ему о событиях в Крутом переулке, рассказал о том, что происходит сейчас, и попросил изучить в этой связи материалы партизанского архива.
Вскоре после этого разговора в дверь постучали. Как Привалов и ожидал, явился Елышев.
— Садись, — сказал прокурор Елышеву.
Старшина опять присел на краешек стула.
— Видел ее? Так вот, Петрушин из хаты не вылезал, похоже, кого-то боялся. Боялся, что с ним расправятся, как со Сличко.
— А мне кажется, вы ошибаетесь, — нерешительно произнес Елышев.
— Почему же?
— Никого он не боялся. Он влюбился в Надю и целыми днями ждал ее. Пока она на работе, отсыпался. Понимаете?
— Ты уверен, что все так просто?
— Думаю, да. А что он оказался на кладбище, так он меня караулил. У пашей проходной. Ревновал. Но, честное слово, без причины. Не давал я повода. Что было, то прошло. А если бы он кого-то боялся, то не приплелся бы ночью к проходной, к кладбищу. Значит, не боялся.
— Но ты же говоришь, что он сильно в нее влюбился. Могла же ревность пересилить боязнь?
— Не знаю. У такого, как он, мне кажется, не могла.
— Ну что ж, если ты все, что хотел, сказал мне, не смею задерживать.
Елышев с неожиданной поспешностью скрылся за дверью. Привалов снял трубку телефона, набрал двузначный номер.
— Костюсь, это опять я. Дело еще вот в чем…