– Синедрион исполнил священный Закон, – важно сказал Каиафа. – Для иудеев нет ничего более значимого, чем Закон и воля нашего боговдохновляемого народа. И воля народа была пойти к тебе и требовать Ему казни, а себе – защиты у тебя. Вероятно, Его речи и призывы к мятежу были таковы, что иудейский народ возмутился, так как глубоко чтит кесаря, и ему другого царя, кроме кесаря, не нужно. Синедрион ведь не имеет права рассматривать политическую сторону дела, он рассматривает лишь религиозные вопросы, но, как я слышал, Он выдавал Себя за Царя Иудейского, посягая тем самым на власть кесаря, ибо Он якобы потомок иудейского царя Давида. Тебе, Пилат, было решать, насколько опасны Его действия. Надругательство над верой целого народа, призывы к бунту против кесаря, объявление Себя Иудейским Царем, хотя Сам Он язычник из Галилеи, недовольство иерусалимского народа! Так кто более опасен и достоин смерти: Он или Варавва, который убил всего лишь одного или, кажется, двух человек, и ограбил? Здесь весь народ наш может погибнуть. Ты сам это знаешь, Пилат, потому и отпустил Варавву, а не Его.
Пилат поднялся.
– Теперь мне все ясно, – твердо сказал Пилат и, заглянув еще раз в черные глаза Каиафы, в которых прыгала затаенная мысль, он наклонился к нему, приблизил свое лицо к лицу первосвященника и тихо добавил:
– Только напрасно ты думаешь, Каиафа, что казнь этого оклеветанного вами мальчика, оградит твой народ от несчастий. Ты думаешь, я не знаю о доносах кесарю и правителю в Сирии? Мне надоело, что иудеи вмешиваются в дела римской власти. Скажи, Каиафа, выплачивались ли в Храме или в этом, например, дворце какие-нибудь суммы?
Каиафа отшатнулся от Пилата.
– Я не понимаю тебя, прокуратор.
– Всё ты понимаешь, первосвященник. И я всё знаю, – так же тихо продолжал Пилат. – Я искренне хотел мира для Иерусалима, потому и шел столько на уступки иудеям. Но отныне я буду править по-иному.
– И тебя Он обольстил, – тоже тихо сказал Каиафа, побледнев. – Теперь ты и сам можешь судить, насколько Он опасен.
Пилат снова приблизил свое лицо к лицу первосвященника и, глядя ему прямо в самые его черные зрачки, совсем тихим шепотом сказал:
– Итак, народ иудейский «глубоко чтит кесаря, и ему другого царя, кроме кесаря, не нужно»? А я читал ваши книги. Разве не о кесаре Тиверии пророчествует ваш пророк Даниил: «И восстанет на место его презренный, и не воздадут ему царских почестей, но он придет без шума и лестью овладеет царством»? Я плохо говорю по-арамейски, но читаю тексты хорошо. [Книги Даниила и Ездры, в отличие от остальных книг Ветхого Завета, написаны на арамейском языке. – В.Б.]
Каиафа стал совсем белым, как мрамор в отделке Храма, и лицо его вытянулось и казалось похудевшим. Пилат быстро выпрямился и повернул к выходу. Но, отойдя на два шага, обернулся к первосвященнику и сказал сухо, обычным своим тоном:
– Я вашу просьбу выполнил: сейчас Его повели на казнь, – и быстро вышел.
Обратной дороги Пилат не заметил. Войдя во дворец Ирода Великого, он крикнул:
– Моего врача ко мне.
Пилат подошел к столику с письменными принадлежностями, рванул на себе пряжку на плаще, и она, оторвавшись, упала к его ногам, звякнув о мозаичный пол. Ее накрыл упавший плащ. Пилат, обмакнув калам, быстро написал несколько строк на куске пергамента. Перечитав написанное, он свернул пергамент в свиток и скрепил его своей печатью.
В комнату неслышно вошел высокий человек в плаще. У него было симпатичное, умное, скуластое, бледное, чисто выбритое лицо с прямым носом и коротко, по-римски, остриженная черная голова.
Человек вошел неслышно, но Пилат спиной почувствовал его и обернулся.
– Приветствую тебя, прокуратор, – сказал человек.
– И тебя приветствую, Леандр, – быстро и озабоченно сказал Пилат и указал ему на кресло. Пилат сел в другое кресло, рядом. – Леандр, – сказал Пилат тихим голосом, – я пригласил тебя по очень важному и срочному делу. Ты мне друг и только тебе я могу доверить жизнь мою.
Леандр, личный врач Пилата, был с ним еще в военных походах, когда Пилат был трибуном легиона. Ему было уже за сорок, но выглядел он моложе своих лет, хотя несколько морщин уже обозначились на его высоком лбу и на переносице его прямого носа. Его карие, большие глаза смотрели на собеседника открыто, прямо и неподвижно. Многих смущал его открытый взгляд. Был он немногословен и был очень хорошим врачом.
ebooksa