Караван-сарай

Ларенсе извлёк из жилетного кармана портсигар, вытащил оттуда несколько сложенных листов папиросной бумаги и прочёл с каждого по четыре строчки, объявив вначале название:

РОНДЕЦ КРЫСЫ-ДАДАПервый из мужчинБыл первым парнем на деревнеА у его ЕвыКапелька духов на грудиВетер уносит лепестокТочно любовь – иллюзииВ сырую ночьИ взгляд наш застилают слёзыВзгляните – там вдали цветокЧто звенит колоколом на ветруМужчина и женщина расцарапали друг другу лицаИ у них родился[73] ребёнокЕго глаза были[74] позолочены любовьюКак же они сияли[75]Через несколько днейРебёнок сорвёт цветок-колокольчикИ всё начнётся заново

– Надо же, это мои стихи? – обратился я к Ларенсе. – Они совершенно вылетели у меня из головы, так что могу оценить их как беспристрастный слушатель: поистине великолепно!

– Хотите ещё одно?

– Если угодно.

Он снова принялся читать:

ПИПИНет ничего лучше тайныТайна походит на малинуМалина же – на ночьИ ночь – на деньА день напомнил мне невестуНевесту, точно вокруг шеи жемчуга´Жемчуг – та же драгоценностьДрагоценность – что твоё дитяДитя сродни снуА сон похож на БогаЭто я знаю наверняка

Романист выудил из портсигара новые листки, его было не остановить; Розину, похоже, происходящее также немало забавляло. Ларенсе продолжал:

НОЧЬНочь засыпает за горизонтомПрядка твоих волосТочно ночьО берегись любимаяГрядёт час, когда солнцеНабросится на тебяЛуна выцветает на солнцеКогда оно взмывает по небосклонуЕго свет тешит зевакМне же[76] нужны лишь твои поцелуиНочь засыпает за горизонтом

Я по-прежнему не мог припомнить этих бредней[77]; самое большее, отыскать какие-то черты моего стиля! Вот уж действительно, таких лирических высот я за собой не знал! Ларенсе, расплывшись в улыбке, в итоге признался:

– Послушайте, не сердитесь, я вас разыграл: это мои стихи, но скажи я так вначале, вы ни за что не согласились бы их послушать[78]; у вас всегда такой отсутствующий вид, так что я уж прибегнул к такой уловке, дабы привлечь ваше внимание. Вот, взять хотя бы прямо сейчас – вы словно за сотни вёрст отсюда: не будет ли нескромностью спросить, о чём вы думаете?

– Ничуть: я думаю о мысли. Наша мысль абсолютна в тот момент, когда мы думаем, она существует сама по себе, она выходит за любые рамки, сталкиваясь со всем остальным, что также выходит за рамки, она пускается в свободное странствие и становится предметом некоей идеи. Идея же является передаточным звеном между объектом и химическими трансформациями в нашем мозге.

Синий, зелёный, красный – иными словами, все цвета спектра – являются международно признанными объектами, однако в формировании идеи они не участвуют: им, подобно велосипеду, присуща цикличность! Содержимое мысли может принять обличье идеи в руках того, кому под силу ухватить её на лету.

Я увидел, как от сказанного мной глаза у Ларенсе буквально закатились внутрь; никогда ещё его белки´ не были столь выразительны! Он словно пытался отыскать внутри себя антитезу, которой мог бы меня срезать: не найдя её, он заговорил со мной о пятне у него на спине. Но тут – весьма кстати – пришли доложить, что моя машина готова.

Мы с Розиной отправились прочь, покинув литератора, который всё ещё подавал нам какие-то знаки: махал на прощанье, что ли?

Мотор зарычал, и мы рванули по улицам Парижа, не остановившись даже заплатить подорожную. Никакой возможности сбросить передачу, мы летели вперёд без передышки и через несколько часов, к полуночи, были уже в Марселе. Эта бешеная скорость и тот постоянный риск, который она с собой несла, сблизили меня с этой женщиной больше, чем могли бы привязать все годы, проведённые рядом; нас объединила важность того, что мы оба поставили на карту. Насколько всё-таки верно, что рутина лишь отдаляет людей друг от друга, тогда как непредвиденное со всеми своими опасностями способно сплотить их ещё больше. Наутро мы двинулись дальше, в Монте-Карло, где тут же устремились в казино! Моя спутница уселась к рулетке и выиграла пятьсот тысяч франков, поделившись со мной половиной! Уверен, именно вызванное вечерним выигрышем возбуждение сделало последующую ночь любви – первую для нас! – поистине незабываемой. Эта женщина, которую я слегка презирал и которую считал ниже себя, доказала мне, что существо, порочное во всех отношениях, превзойдёт того, кто просто умён.

Назавтра Розина Отрюш пожелала во что бы то ни стало посетить со мной выставку картин в поддержку жертв карточного стола; придя в восторг от полотна Кормона[79], она провозгласила: «Какая жалость, что вы не пишете таких картин! Вот была бы прелесть!» Эта фраза порадовала меня, доказав, что и за мной водится грешок – страсть выражать неосязаемость предположения. Предположением – незримым, но ощутимым – наполнено всё, что нас окружает: как же нам хочется верить в возможность произведения, созданного по смехотворному подобию вещей, которые никто никогда не видел!

На выходе из зала я остановился перед одной из последних картин Мари Лорансен[80]: вот ведь женщина, способная заработать на жизнь что кистью, что рулеткой! Напротив висел Пикассо – как и портной Рибби[81], ещё один мастер обращения с холстиной[82].

Моя подруга заявила:

– Решительно, живопись вам претит?

– Она наводит на меня скуку, граничащую с отвращением.

– Природа тоже вас отталкивает, в путешествии вы ни за что не хотите остановиться, осмотреть окрестности…

– Всё это я уже давно видал, и в природе меня занимает только солнце. А что если нам отправиться в Канны[83]?