– Скажи, что ты чувствуешь по отношению к моему папе.
– Лакуна, – она схватила мою руку и сжала, – пустое место. Отсутствующая часть.
Прямо в точку.
Я посмотрел на экран, где Киану Ривз, истекая кровью, бежал по Нью-Йорку.
Когда я не ответил, она спросила:
– Правда или действие?
– Ничего из этого. Ты использовала свою очередь.
– Ты не ответил на вопрос. – Она придвинулась ближе, желая знать обо мне столько, сколько не желал знать никто до этого. – Правда или действие?
– Просто, мать твою, задай вопрос. – Я провел пальцами по волосам. – Я знаю, ты хочешь.
– Почему ты не целуешься?
У всех есть частичка меня. Это то, что я не должен отдавать.
Я чувствовал вкус ее дыхания. Я отвернулся не потому, что не хотел, чтобы меня поцеловали, а потому, что хотел. Это уже само по себе было незнакомым ощущением. Большинство не могли сказать ничего, что мне бы понравилось, и то, что срывалось с их губ, разочаровывало меня сильнее всего.
Я испытывал отвращение к поцелуям.
Но к поцелуям с Эмери?
Нет.
Дерьмо собачье, учитывая, что я давно не целовался. Когда я начал участвовать в подпольных боях, я возвращался домой с порезами и синяками, которые пытался скрыть под одеждой, позволяя всем считать, что это последствия тренировок и столкновений на футбольном поле.
Проблемы с поцелуями начались потому, что прикосновения были слишком болезненны для моего избитого тела. Это позже трансформировалось во всеобщее презрение к людям, прикасающимся ко мне. Какого хрена мне позволять кому-то, кого я терпеть не мог, прикасаться ко мне?
– Я целовал тебя, разве нет? – выпалил я в ответ беспечным тоном.
– Да, целовал. – Ее тяжелый взгляд опустился к моим губам и задержался на них. Она вдруг улыбнулась и потянулась, вставая. – Мне пора. Автобус скоро уходит.
– И снова то же самое. Уже поздно и темно. Я довезу тебя до дома.