Черный телефон

Распевая дразнилку, я передвигался по ветке, а накидку придерживал правой рукой. Потом накидка за что-то зацепилась, раздался звук рвущейся ткани. Я изо всех сил прижался к ветке, даже подбородок оцарапал, и крепко обхватил ее руками. Ветка прогнулась, поднялась, снова прогнулась, и в морозном ноябрьском воздухе раздался зловещий треск. Мой брат побелел.

– Эрик! – закричал он. – Эрик, держись!

Почему он велел мне держаться? Ведь ветка затрещала, нужно было с нее слезать. То ли брат был в шоке и этого не понимал, то ли подсознательно хотел, чтобы я упал.

Я замер, лихорадочно придумывая, как спастись.

И тут ветка сломалась.

Брат успел отпрыгнуть. Огромная тяжелая ветка, раскидистая, с сучками и прутиками, грохнулась наземь, в стороны полетели куски коры.

Небо надо мной завертелось. Желудок сделал сальто-мортале.

И вдруг я понял, что сам-то не упал. Двор по-прежнему был подо мной, словно я так и сидел высоко на дереве. Коленки у меня были прижаты к груди, руки раскинуты в стороны, словно для равновесия. Я висел в воздухе, ни за что не держась. Дернулся влево. Дернулся вправо. И не падал – этакое яйцо, которое никак не скатится.

– Эрик, – севшим голосом произнес брат.

– Ники, – произнес я таким же голосом.

Ветер шевельнул голые ветви, они застучали, заскрипели. Накидка у меня на плечах шевельнулась.

– Спускайся, Эрик, – сказал брат. – Спускайся.

Собравшись с духом, я посмотрел вниз, на двор у себя под ногами. Брат тянул вверх руки, как будто хотел схватить меня за лодыжки и стащить вниз. Правда, я был слишком высоко, он не достал бы.

Краем глаза я заметил какое-то движение и поднял взгляд. Накидку я всегда закалывал английской булавкой, но теперь булавка прорвала один ее конец и цеплялась лишь за другой. Я вспомнил, как слышал звук рвущейся ткани. Накидку на мне ничто не держало.

Налетел новый порыв ветра. Вяз застонал. Ветер растрепал мне волосы и смахнул со спины накидку. Она слетела, словно кто-то дернул за невидимую веревочку. И я лишился своей страховки. А в следующий миг опрокинулся, и земля так быстро полетела мне навстречу, что я не успел даже крикнуть.

Приземлился я на упавшую ветку. Длинный сучок проколол мне грудь прямо под ключицей; потом на этом месте остался шрам в виде полумесяца – моя особая примета. Еще я сломал малоберцовую кость, раздробил левую коленную чашечку и получил две трещины в черепе. Кровь у меня лила из носа, изо рта, из глаз.

Приезда «скорой» я не помню, хотя мне говорили, что сознания я не терял. Помню, как надо мной склонилось испуганное побелевшее лицо брата. В руках он вертел мою накидку. Сам того не замечая, он скрутил ее в жгут.

Если у меня и были сомнения в том, что случившееся и вправду случилось, через два дня они рассеялись. Пока я лежал в больнице, брат обвязал накидку вокруг шеи и прыгнул с верхней ступеньки лестницы у нас дома. От пересчитал боками все восемнадцать ступенек и о последнюю ударился лицом. Его положили ко мне в палату, но мы с ним не разговаривали. Большую часть дня он лежал ко мне спиной, глядя в стену. Не знаю, почему он на меня даже не смотрел. Может, обиделся, что накидка у него не действовала так, как у меня, а может, злился на себя, что решил проверить, или же просто представлял, как будут смеяться над ним ребята, когда узнают, что он изображал Супермена и расквасил себе физиономию. Зато я знал, почему он не разговаривает. У него челюсть была зафиксирована проволокой. Понадобилось две операции и шесть железных скобок, чтобы получилось хоть что-то похожее на его настоящее лицо.

К тому времени как нас выписали, накидки уже не было. Еще в машине по дороге домой мама сообщила: она положила ее в контейнер и отправила на свалку, где сжигают мусор. Больше в доме Шутеров никто летать не будет.

Отныне я уже не был таким резвым и подвижным. В сырую погоду, в холод, после долгой ходьбы коленка у меня начинала поскрипывать. От яркого света делались приступы мигрени. Мне было трудно подолгу на чем-то сосредоточиться, я плохо понимал объяснения учителя и иногда мог задремать посреди контрольной. В общем, для спорта не годился, потому что бегать не мог, а для учебы не годился, потому что соображал так себе.