Мы живем рядом

Команда оттолкнулась шестами от высокого берега, и мы поплыли по капризному фарватеру Аму-Дарьи.

Этот плоскодонный колесный чудак, ветеран речного флота, вероятно помнил еще времена, когда первые поезда пошли по Чарджоускому мосту, но сейчас он бодро колотил воду своими колесами и, треща и поскрипывая, плыл вниз по реке — в Келиф. Это было недалекое плавание, и нам даже было приятно видеть такую старческую бодрость.

Показались большие пестрые камни. Они покрыли берег, они торчали из воды. На них стояли большие надписи синими буквами, далеко видные: «Камни! Камни!»

Это была та остановка, на которой нам следовало ступить на родную землю. Мы увидели длинную узкую гряду камней, на камни были положены доски, устроено что-то вроде мостков без перил. Весь этот своеобразный мол и берег над ним были полны народу. Мелькали в толпе зеленые фуражки пограничников. Два солдата, стоя в деревянном ящике, плоскодонном и нешироком, отталкиваясь шестами, подошли к нашему кораблю, стоящему в отдалении. Подойти к берегу ближе он не мог.

Борт его, хотя и невысокий, возвышался над ящиком, в котором стояли пограничники. Ясно, что надо было прыгать. Тут из ящика стали кричать: «Бросай чемоданы!»

Чемоданы полетели в ящик, который течение крутило как хотело, и только ловкость молодых пограничников, мастерски управлявших шестами, держала его на одном и том же от корабля расстоянии.

Я прыгнул, чувствуя, что сейчас желтая холодная железная вода сомкнется над моей головой, но, подпрыгнув в ящике, я должен был подивиться его крепости и устойчивости. Тогда я попытался сесть, но сесть было не на что. Прыгнул второй пассажир. Ящик направился к гряде камней.

Беря в ящик по два человека, пограничники доставляли их к началу цепи камней, таких скользких, как будто их специально намылили. Но и тут, балансируя руками и перебегая с камня на камень, мы достигли мола, и каждый вступивший на его доски попадал в объятия встречавших. И надо сказать, что эти объятия были нам приятны и дороги, потому что мы были наконец среди своих, среди советских людей, вернувшись домой после всяких приключений и треволнений.

Мы помахали нашему кораблю-легенде, продолжавшему свой рейс в Келиф, и сели в машины. Странно было видеть теперь афганский берег, пустой, покрытый камышами. Когда мы ехали и всматривались в него, мы уже не могли увидеть ни офицера, ни солдат, только верхушки высоких тополей говорили о том, что где-то там, среди пустынных тугаев, схоронились редкие кишлаки.

Мы въехали в Термез, и Термез встретил нас чистыми ровными улицами, множеством людей на улицах, садами и домами, в которых еще не зажигали огней. Декабрьское солнце светило, как летом под Москвой. Но главное, мы знали, что дорога наша кончена, что нашу усталость мы можем здесь обменять на бодрость, потому что чувство родины жило в нас, мы готовы были целоваться с каждым, приветствовавшим наше возвращение.

Мы вошли в гостеприимные светлые комнаты гостиницы, и сели за стол, и увидели телефон и постель. Мы сели за стол, как будто мы дома. Да, мы уже были дома!

Родина наша, Советский Союз! Я только что видел, как среди ночи, непроглядной ночи пустыни, засияли твои огни; не раз я встречал твои поля после равнин Венгрии, возвращаясь с юго-запада; не раз я приходил к твоей границе с севера, где зеленая фуражка пограничника сливалась с вечнозелеными соснами и елями; я плыл с запада, и жемчужная белая ночь приводила пароход через очарованные воды залива к твоим ленинградским неповторимым морским воротам; я летел с востока и глядел в бездонные воды Байкала и видел дымные облака тумана над богатырской Ангарой, ярость которой не могли укротить самые дикие морозы.

И чем дальше я был от Москвы, тем сильнее ощущалась она и ее динамическая сила, цельность ее образа, волны ее конденсированной энергии, ее мировой облик, который полюбили люди всех континентов.

И сейчас, вернувшись из далекого путешествия, мы чувствовали себя переполненными до отказа впечатлениями. Мы должны дома рассказывать о виденном так, как рассказывал бы в свое время Афанасий Никитин, если бы он добрался до дома; но и не добравшись, он все равно рассказал в своей книге об Индии, — как человек, проникшийся уважением и любовью к далекому народу, чью жизнь он увидел своими глазами.

В моей записной книжке много записей, которые не могут все же охватить всего, что я хочу сказать. В моей голове обрывки картин, которые я могу вызывать на суд воображения по очереди, и тогда передо мной снова пройдут дни путешествия, вереницы людей, вереницы пейзажей.

Может быть, здесь, в зимнем солнечном маленьком Термезе, дыхание эпохи чувствуется с особенной силой, потому что это — граница миров. Плавная и неистощимая Аму-Дарья может разъединять и может соединять народы. Пусть ее берега не похожи здесь один на другой, но сейчас она течет между двух мирных, дружественных стран, никакая угроза не чувствуется в этих тугайных лесах и в этих приграничных барханах.

О стране, лежавшей за Пянджем, за Аму-Дарьей, хотят слышать термезцы, и о той стране, что лежит за далеким Хайберским перевалом, — тоже. И мы уже идем в клубы, на собрания и рассказываем советским людям обо всем, что мы видели в Афганистане и Пакистане, какие там живут люди, какие у них нравы и обычаи, каковы эти страны сегодня.

Потом мы прощаемся с Мирзо Турсуном-заде, который уезжает к себе в Сталинабад. Это совсем близко, он зовет нас с собой, но мы должны возвращаться в Москву, а Айбек — в Ташкент. На другой день в мой номер в гостинице вошел старый знакомый, которого я знаю с двадцать шестого года, когда впервые странствовал по Средней Азии. Какая это была поучительная пора для меня. Я терялся в узких улицах Шайхантаура, забирался в глухие углы Бухары, бродил по Зеравшану, чуть не погиб в пустыне за Мервом, видел тайники древнего Чарджоу, ходил пешком по Копет-Дагу с его великолепными ущельями, отдыхал в Фирюзе, купался в АмуДарье. Много было всяких приключений в этом путешествии, и одним из тех, кто помогал мне понять жизнь нашего пробужденного Востока, был Арсений Иванович Карский, который сейчас стоял снова передо мной.

Я давно не видел его. Он занимался научной работой, был сотрудником Ташкентского музея, знатоком истории Средней Азии, облазил всю ее от Памира до Каспия. Он был все такой же худой, мускулистый, загорелый, высокий. Седина чуть тронула его виски, но вечная молодость этого человека не могла не вызвать чувства зависти. Такими были, наверное, первые научные разведчики, проникавшие в этот изумительный край еще во времена Семенова-Тяньшанского и Северцева. Обладавшие широтой научных знаний, смотревшие на жителей среднеазиатских долин и гор как на людей, которые понимают, что такое люди науки, смелые до самозабвения, упорные в достижении цели, — к таким несомненно можно причислить и Арсения Ивановича.

Сейчас он задержался в Термезе, большая часть его экспедиции уже выехала в Ташкент. Он позвал меня вечером к себе, и мы встретились в квартире старого врача, который с семьей был в отпуску где-то у Черного моря. Сын врача Виктор являлся участником экспедиции Карского, почему Арсений Иванович и располагал квартирой доктора в Термезе.