Ахматова в моем зеркале

Другая Анна: Вы оказались внезапно в совершенно другом мире.

Анна: Жизнь в Ташкенте была слишком размеренной. Можно сказать, что она чем-то напоминала прошлую жизнь. Однако в тот холодный день мое сердце не покинуло город вместе со мной, но навсегда осталось в Ленинграде. Большинство вечеров я проводила за переводами.

Другая Анна: А когда вы не переводили, то продолжали работу над «Поэмой без героя». Вы начали писать ее в пятьдесят лет и писали и переписывали всю оставшуюся жизнь. Не так ли?

Анна: Так. Я начала ее писать в пятьдесят лет. Одной бессонной холодной ночью сорокового года на Фонтанке родился замысел Поэмы. Что бы я ни делала, о чем бы ни думала в последующие два десятилетия, мои мысли возвращались к ней. Там, в Ташкенте, был написан эпилог одной из ее вариаций. Какие чудесные минуты подарили мне эти стихи! Интересно, что одни пытались интерпретировать их по-своему, а другие просили объяснить, что именно я имела в виду.

Другая Анна: Господи, до чего же чудовищной может быть человеческая глупость! Требовать от поэта объяснить, что он имеет в виду… Примечательно, что такое случается не только с простыми людьми (которые, кстати, иногда понимают гораздо больше), но и с людьми образованными. Надеюсь, вы и не подумали отвечать?

Анна: Дело в том, что поэма писалась в творческом сотрудничестве с ее читателями. Это была, как бы это сказать… Шкатулка с тройным дном. Плач по моим дорогим покойникам слышится на всем первом уровне. На втором уровне в главной роли выступает Время, в котором нет героев. На третьем уровне нас зовут маршруты, которыми ведет нас по жизни душа. Человек – вот ответ.

Другая Анна: Я думаю, что такое свойственно только настоящей поэзии. Знаете, даже после вашего земного конца читателей у Поэмы не убавилось. Должно быть, вы слышите и их голоса.

Анна: Героя не было. Особенно после моего конца, как вы выразились. У Поэмы «до» и «после» общая судьба. Ее сердце продолжает биться. Мы пьем за здоровье тех, кого с нами больше нет. Это и было моим желанием. «Поэма без героя» посвящена первым слушателям, погибшим во время блокады Ленинграда. Когда я декламировала Поэму, слышала их голоса, и этот незримый хор – ее оправдание.

Другая Анна: Была сделана масса попыток расшифровать вашу Поэму, выдвинуто множество гипотез относительно написанного между строк. Каждый раз, когда вы возвращались к ней, посвящения менялись. Исследователи и по сей день не перестают искать скрытые смыслы.

Анна: Я не раз писала, что в Поэме нет никакого третьего, седьмого или сотого смысла. Но тот, кто ее читает, должен иметь представление об определенных событиях. На этом фоне начинают вращаться реальные и литературные, классические и иные принадлежащие эпохе фигуры. Маски современных людей и литературных героев. Но в Поэме нет классического героя, доныне обязательного для поэтического повествования. Таким мне представлялся XX век. Хором призраков и теней.

Другая Анна: По-вашему, героев в XX веке не было?

Анна: По мне, были только олицетворения смерти. Не личности, достойные стать героями.

«То же самое, если не в большей степени, вы наблюдали бы и сегодня. Смею сказать, что ваше отчаяние сделалось бы еще сильнее. Всемирная мгла родила бы еще больше призраков. Паранойя с каждым днем набирает новые обороты, и нет этому конца и края. Нет больше советской власти, нет и Жданова, чтобы заткнуть вам рот, но ваш глас был бы гласом вопиющего в пустыне в глухой и слепой аудитории. Что еще страшнее. Мне, живущей век спустя после вас, отсутствие героя причиняет еще большую боль. Между тем судьба близко свела меня с юношей, написавшим следующие отчаянные строки:

Не хочу!Не хочу героев,Кроме разве чтоСебя самого.Пусть каждый из нас удовлетворитсяСвоим личным героем[12].

…и этот же самый юноша “затем швырнул высоко в небо свою шапку и исчез, или, скорее, его укрыла, точно пеплом, золотая пыль. И кто-то сказал, что он ушел так потому, что хотел остаться верным своим словам…”»[13]

Анна внимательно посмотрела мне в глаза.

«Я понимаю вас, моя хорошая, и ощущаю тяжесть вашего креста. Между тем в Ташкенте мне открылся совершенно иной мир. Я смотрела на все как далекий, безучастный, изнуренный наблюдатель».

Другая Анна: Мне кажется, что из Ташкента вы написали своим друзьям больше писем, чем за всю свою оставшуюся жизнь.

Анна: Это так. Азия сделала меня более чувствительной и уязвимой. Я беспокоилась обо всем, что оставила дома, без конца жаловалась своим друзьям, и письма и телеграммы от них были для меня самой большой радостью. Когда они запаздывали, я боялась, что обо мне забыли. Как же мне не хватало любимых друзей! Расстояние только усиливало потребность в общении с ними. Весной листья на деревьях зеленели, мои же волосы седели день ото дня. Я чувствовала себя бесконечно одинокой в предоставленном мне просторном доме. Бесконечно волновалась за здоровье друзей, да и мое оставляло желать лучшего, слала им стихи, просила совета. Какое-то время пришлось провести в местной больнице. Мое сердце было слишком слабым. Зато после многих лет молчания я могла общаться со своим сыном. К счастью, с ним все было хорошо. Зачастую письма терялись в дороге, связь была трудной. Узбекское лето – невыносимое пекло, и непростой климат дурно влиял на мое пошатнувшееся здоровье. Я буквально считала дни, и только когда час отъезда приблизился, позволила себе восхищаться цветущей айвой.

Однажды я увидела, как пели марширующие солдаты, и вдруг осознала: как же мне хочется, чтобы они пели и мою песню! Как бы я была счастлива!

Как-то ночью, изнуренная изоляцией, в тифозном бреду, я услышала какой-то повторяющийся забытый звук. Стук девичьих каблучков! Это были мои собственные шаги по анфиладе Гостиного двора в Царском Селе моей юности.