Ахматова в моем зеркале

Другая Анна: Кстати, о вашем браке с Николаем… Меня мучает вопрос, которым задаются и все исследователи вашей удивительной жизни. О браке с человеком, благодаря которому, с одной стороны, вы почувствовали себя уникальной, но в котором тем не менее вы задыхались.

Я взял не жену,

а колдунью[8].

Анна: И все-таки… Ничего нежнее в моей жизни больше не было. Я ощущала это на протяжении всей моей жизни. Любови, страсти, переживания… Точкой отсчета неизменно была моя любовь с Гумилевым.

Другая Анна: Желание быть любимыми присуще всем людям, просто у некоторых из нас оно настолько сильно, что становится судьбоносным.

Анна: После Парижа мир вокруг меня расцвел. Сердце бешено забилось, и все, кроме поэзии, перестало иметь значение.

Другая Анна: Но вы же встретились снова в этом «городе огней».

Анна: Да, незадолго до конца. Но я была не одна, как хотелось бы, а в окружении друзей. Одной мне дышалось бы по-иному. Я бы общалась только с ним, как тогда, и не была бы обязана отвечать на вопросы, просить разрешения выйти в город. Но сердце мое уже сдавало. Да и врачи сделали последнее предупреждение. Я писала как в лихорадке, так как времени оставалось мало, я должна была успеть. После Италии и награждения в Таормине настал черед Оксфорда. Но я настояла, чтобы встреча состоялась в Париже. Город, однако, сильно изменился и ничуть не походил на мой прежний Париж. Монпарнас, Монмартр, ведущие к Пантеону улочки – все пути вели на кладбище Пер-Лашез, где был похоронен Амедео. Мне хотелось вновь говорить с ним. Смерть, казалось, никак не препятствовала нашему общению, не позволяя, однако, растопить лед разделяющего нас пространства. Наша история в юности закончилась, так и не начавшись. Воспоминания с трудом пробивались сквозь туман времени, но у чувств ведь совсем иная память. Если бы Амедео вновь появился передо мной, то мы снова взялись бы за руки. Мне трудно представить, как выглядел бы Модильяни, если бы остался жив. Мучеником в ореоле славы или состарившимся алкоголиком?

Другая Анна: Последнее путешествие, должно быть, доставило вам немало волнений…

Анна: Когда я увидела узкие улочки левого берега Сены, тупики и лестницы, услышала шелест листвы деревьев, манящих своей сенью, то поверила, что все оставалось как прежде. Но это чувство быстро улетучилось. Кому я теперь была нужна? Кто теперь думал обо мне? Я вынуждена была признать, что путешествие положило конец иллюзиям.

Вдруг изображение Анны в зеркале помутнело. Я едва различала ее фигуру. Страх обуял меня. Мои путешествия, путешествия Анны, путешествия там, путешествия здесь, путешествия неизвестно куда… Что это? Путешествие или отъезд? Путешествие или возвращение?

«Я все думаю, куда ведут эти путешествия, Анна?» – спросила я, приблизив лицо вплотную к зеркальному стеклу, чтобы разглядеть хотя бы ее глаза.

«Думаю, в никуда», – услышала я издалека доносившийся голос, как будто откуда-то изнутри меня.

Я отошла от зеркала, вышла на веранду. Смеркалось. В квартирах дома напротив зажгли свет. Где-то далеко лаяла собака. Я продолжала разговаривать сама с собой, зная, что Анна слышит меня.

«В Париже я прожила около года, Анна. Уехала из Москвы с мужем. В Грецию мы не могли вернуться из-за хунты. Два молодых человека начали настоящую жизнь. Опять на чужой родине. Мне трудно восстановить картину того года. Все больше вспоминаются вопросы, которыми я тогда задавалась и ответы на которые не нахожу и по сей день. Наша жизнь разбилась вдребезги. Париж разбил ее. Единственное, что я отчетливо помню, – это съемная квартира с мебелью со следами жизни неизвестных людей, плачущего мужчину и меня у двери с чемоданом в руках. С того момента все в жизни потекло по иному пути: сплошные виражи и подъемы. Я вернулась в Грецию. И с тех пор не перестаю путешествовать, встречая “не людей, в лишь признаки того, чем были или будут эти люди”»[9].

Иногда темнота наступает внезапно. Будто невидимая рука поворачивает выключатель. Густой мрак, я его брала руками, рвала в клочья, как будто все вокруг меня было сделано из черной ваты. Как будто весь мир исчез. Ни проблеска света. Ни малейшего движения. Ни звука, только я одна-одинешенька, тоже часть этого мрака. Я свободна, но в то же время пленница. Не могу вырваться, куда-нибудь пойти. Да и нет смысла никуда идти, потому что везде одно и то же. Тем не менее я продолжала беззвучно говорить, потому что поняла, что весь этот мрак сделан из человеческих криков. Задушенных криков, зажатых криков, криков, которым не дали стать словом. И все-таки… Что-то пробивалось сквозь сплошную пелену мрака. Какая-то вибрация, какой-то ритм, биение какого-то вселенского пульса. Где-то билось сердце – мое, Анны, людей, Бога. Все мы – единое сердце, подумала я. Все. Вся Вселенная – одно сердце, которое годами, веками, от сотворения мира, старается превратить свое биение в слово и свет.

«Анна, вы молчите? Или говорите так громко, что вас не слышно? Может быть, вы произносите мои слова? Или мои слова – не что иное, как ваше глубокое молчание?»

Чтобы не рухнуть, я крепко ухватилась за балконные перила, умоляя мир вновь вернуть себе форму и образ, воплотиться в обманчиво-привычной для человека данности. Вновь послышался далекий собачий лай, и вспышки телевизионных экранов в окнах напротив вновь вернулись в поле моего зрения. А когда я поднимала глаза к небу, то видела одну и ту же звезду, мерцающую над Парижем, Москвой и Петербургом.

Я вернулась в дом. Зажгла все светильники. Сняла одежду и встала обнаженной перед зеркалом. В стекле отразилась тяжелая грудь, круглый живот, лобковая растительность. Я ли это была? Анна? Какая разница? Перед зеркалом стояла некая женщина, которую я могла называть любым именем. Однако она настаивала, чтобы я звала ее Анной.

«Согласись, Анна, мы не можем быть вместе: нас разделяет место и время. Но нас сближает биение одного сердца, которое не принадлежит ни мне, ни вам. И поэтому, согласитесь, мы не можем существовать раздельно. Я уверена, что вы тоже поняли, что Вселенная – это женщина. Поэтому я теряю и нахожу вас. Потому что постоянно теряю и нахожу себя.