Это был такой добрый, такой превосходный молодой человек, что, право, невозможно было не интересоваться им.
Он был уже в отставке и жил со старушкой-матерью в Петербурге, на Литейной, где нанимал очень хорошую квартиру во втором этаже, ездил в Михайловский театр, обедал нередко в Английском клубе, имел несчетное множество тетушек и дядюшек, значительное имение в Тульской губернии и такое же точно значительное количество — долгу.
Что делать! В молодости он служил в гусарах… позашалился, проигрался; мать была в отчаянии, а тетушки?.. Об них нечего и говорить! Особливо одна тетушка, Елена Павловна; эта решительно была уже вне себя. По всему городу, то есть по всем знакомым домам, точно будто бы тревогу били тетушки, и везде слышно было по секрету: «Бедная сестра! Несчастная женщина! Повеса! Погубил бедную мать. Если б был отец, конечно, уж не то бы было», — и тому подобное. При таком множестве тетушек, конечно, было так же много и кузин; кузины также шумели и даже плакали; но они говорили: «Это просто несчастно; Евгений превосходный человек; святая, небесная душа! Он был завлечен, но он исправится… о, это верно!»
Собрались все на общий совет, тетушки и дядюшки, и решили заложить имение, но заложить уже все, хотя бы и половины было достаточно для уплаты долга. Тетушки и дядюшки думали так: остальные деньги отдать в верные руки, чтобы процентами уплачивать в совет; явная выгода: совет удовлетворен и капитал остается. Дядюшки, особливо тетушки, были очень расчетливы. Княгиня согласилась… Я забыла сказать, что интересный молодой человек был князь.
Дела немного поуладились, и тетушки успокоились. Но жизнь в Петербурге дорога, очень дорога. Общество имеет свои обыкновения, от которых уклониться нельзя иначе как оставя его. Петербург, что ни говорите, — просто маленький городок, где всех и всякого знают; следственно, малейшая перемена в образе жизни неминуемо производит толки. Сейчас начнутся: как? что? отчего? а! скупится, экономничает: видно, пришло плохо. И, стало быть, уже так плохо, что никакого средства нет, когда уже дал всем заметить. Жаль, право! Другие скажут: поделом! А третьи хоть и ничего не скажут, но так вздохнут, как будто бы у них гора с плеч свалилась. Ведь чужое счастье иным, право, гора на плечах! Ну, теперь я спрашиваю, где стоик, который под бременем подобных заключений покойно, равнодушно явится в залах, где прежде бывал, как и все, разумеется? Разорился? Это еще ничего. Мало ли людей, которые в долгу как в шелку, а бросают деньгами, как богатые. — И хорошо. Но признаться, что разорился: следственно, не оставит тысячи на карточном столе, не пойдет в итальянскую оперу, не бросит денег на ужин с приятелями, не возьмет лотерейного билета, потому что… потому что… ему не на что, — вот что превосходит человеческие силы! Вот что требует истинного стоицизма!.. Но такого стоицизма еще никто не имеет, нет. Лишать себя необходимого, лишь бы о том никто не знал, вертеться на железной постели, придумывая, как ускользнуть от кредиторов, скрепя сердце и заглуша еще не уснувшую совесть, обманывать направо и налево — это еще возможно. Но признаться, что обеднел?.. О, нет!
И этого-то никто не мог сказать о князе и княгине. У них все было по-старому: карета и лошади, и кресло в Михайловском театре, и раз в неделю обед для дядюшек и тетушек, — все как и прежде! а там… Бог знает как случилось, только вдруг капитал, отложенный для уплаты в совет, исчез так, что и в руках не увидели. А там неурожайные годы, мужиков кормить; а там урожайные, сбыта хлебу нет. Беда за бедой! А квартира, карета и обеды по-старому. Начались недоимки, описи, чуть не дошло до публикаций в газетах. Право, жизнь семейства в подобных обстоятельствах — настоящая драма, полная тревог, опасений, отчаяния и, разумеется, — надежд, небесных утешений, жертв. Никто только не хочет видеть в ней поэзии, потому что главная основа ее — деньги, этот первый движитель нашего века, которого один звук сотрясает все фибры сердца, — и ему отказывают в поэзии!..
Имение было все перезаложено в частные руки; еще кое-какие были сделаны обороты. Одним словом, это был настоящий тришкин кафтан, и, однако, тетушки на семейных съездах толковали о том, как бы его еще поукоротить. Интересны были эти толки. Конечно, это случалось не тогда, когда обыкновенно обедали все родные: княгиня почти никуда не выезжала, — а как она была старшая в роде и в большом уважении, то редкий вечер проходил, чтоб у нее не было трех, четырех сестриц с дочерьми и нескольких братцев; играли в преферанс, и вот тогда-то, между преферансом и разъездом, а иногда и за преферансом толковали о семейных делах. Тетушки предлагали свое имение, рассчитывали, сколько недоимки, когда сроки, сколько дохода в этот год, как бы увеличить его, и проч. При таких разговорах князь, обыкновенно почтительный и добрый сын и племянник, выходил из своего характера, спорил, убеждал, что все подобные разговоры совершенно ни к чему не ведут, и оканчивал тем, что брал шляпу и уходил со двора. Княгиня, слегка раскрасневшись, начинала проворнее обыкновенного вязать свое филе{59}, а тетушки — кто бранить, кто жалеть Евгения, не совсем искренно извиняя его; одна Елена Павловна, его постоянная защитница, чистосердечно брала сторону любимого племянника. Елена Павловна была превосходная женщина и истинно любила его. Она была замужем за генералом… Это был также превосходный человек! От нижних чинов до густых эполет служил он в комиссариате, можно сказать, вырос там и знал дела как свои пять пальцев. Они нанимали в Коломне; жили очень хорошо, — разумеется, не в большом свете: генерал был озабочен, занят, да таки и не любил большого света. У них был свой круг, свои вечера — и преприятные!
Говорили, что Иван Григорьевич, его превосходительство Иван Григорьевич, имел состояние, и хорошее; впрочем, никто не помнил, чтоб кто-нибудь из родных или друзей был должен Ивану Григорьевичу, его превосходительству Ивану Григорьевичу — он очень любил, чтоб его так называли. Иван Григорьевич имел одну из тех счастливых физиономий, которые издали еще, кажется, говорят: «Батюшка! рад бы душою! но верите ли? самому до зарезу…» Потому Елена Павловна, при всей своей любви к племяннику и сестре, могла служить им только советами и не скупилась на них. Впрочем, Елена Павловна была не только превосходная женщина, но и превосходная жена и потому, как многие превосходные жены, служила отголоском своему мужу. «Верите ль, сестрица, — говаривала Елена Павловна, — последнюю
Бывало, Елена Павловна, толкуя с сестрою, как бы поправить дела, поговаривала, чтоб племянник вступил в службу, если не хочет по комиссариату, то… по какому-нибудь другому ведомству. Но это не нравилось княгине. Странное творение человек! Елена Павловна и княгиня были родные сестры, одинаково воспитанные, а понятия их были так различны, что трудно и постигнуть, как могло это быть. Точно будто они были с разных сторон света. А между тем история их очень проста. Их было девять дочек у батюшки; они жили в Москве, и все были хорошо пристроены; княгиня была старшею. Ее отдали за князя, тульского помещика, богатого барина. Князь по зимам жил в Москве, кормил встречного и поперечного; осенью ездил в отъезжее поле и держал огромную дворню. Он целый век был попечителем какого-то заведения и умер, оставя долги; поэтому княгиня никак не умела и не хотела понять, что службою можно поправить состояние.
Она, вследствие горьких обстоятельств, научилась занимать и не отдавать, забывать сроки, водить кредиторов по нескольку месяцев, при крайности продать… человека… в рекруты… Но поправить состояние службою — при этом одном слове краска вступала ей в лицо, а это обыкновенно было знаком сильного негодования у княгини; между тем Елена Павловна приходила почти в такое же негодование при исчислении средств, о которых мы сказали выше, кроме последнего, однако ж, которое казалось очень извинительным. Что же касается до первых, она никак не могла понять, как княгиня, столько щекотливая во всем касающемся до чести, могла быть так равнодушна к подобным средствам и вместе с тем имела столько предубеждения против ее дружеских советов насчет службы племянника. Впрочем, это несогласие в образе мыслей никак не доходило до неудовольствия и все споры на этот предмет обыкновенно оканчивались шуткою со стороны Елены Павловны, которая называла племянника грансеньором, сопровождая это название такою добродушною улыбкою, что не оставалось никакого подозрения в иронии. Что делать! превосходная женщина видела, что напрасно будет настаивать на своем предложении. Елена Павловна была отдана за Ивана Григорьевича не по любви и не за богатство (у него родового не было ни души); но один дядюшка уверил мать Елены Павловны, тогда уже вдову, что у Ивана Григорьевича голова лучше, нежели у другого тысяча душ, и то таких, которые дают пятнадцать на сто. Иван Григорьевич вполне оправдал доброе мнение дядюшки и доказал, что голова у него действительно лучше тысячи душ. Елена Павловна хоть и говорила обыкновенно: «Мы люди простые; куда нам за богатыми да за знатью!» — однако пользовалась всеми выгодами богатства. В обществе мужа она скоро приобрела тот навык, который судит людей с первого взгляда, и потому сама видела, что любимый племянник не то чтоб мог сам собою заменить ценность тысячи душ, которые дают пятнадцать на сто, но что даже он… хуже, чем мертвый капитал, что он как капитал умирающий, то есть который вечно в убытке пятнадцать на сто. Ужасное положение! Особенно для такой доброй тетушки. Княгиня, — это дело другое, — княгиня думала, что Евгению только нет счастия, а будь оно, давно бы оценили его и хоть в министры. Елена Павловна думала было посоветовать заняться хозяйством. Но как сестрице уехать с Литейной? Она, кажется, в другом месте и существовать не может.
Оставалось одно — женитьба, и Елена Павловна ухватилась за эту мысль. И спит и видит женить Евгения на богатой. Но и тут препятствие. Сколько раз слыхала она от Евгения по случаю женитьбы на богатых: продать себя! Фи!.. Жить имением жены! Зависеть от женщины из-за куска хлеба и тому подобные, вы согласитесь,
Вот один раз княгиня только что встала и в белом утреннем капоте расположилась, по обыкновению, на своем маленьком канапе, за столиком, на который только что поставили душистый кофе в фарфоровом кофейнике, вдруг — Елена Павловна. Княгиня несколько удивилась.
— А! сестра! Как это так рано?
— Здравствуйте, сестрица! Каковы вы? А я, представьте, вчера была у Белугиной и играла там до двух часов! Затянулись ремизы… Ну, что будешь делать?
— Что же ты сделала?
— Проигралась, разумеется, и еще Ивану Григорьевичу даже не сказала. Такое несчастье, что ужас! Да это бы что еще…
— Да каково с дачи-то ехать домой в два часа ночи! Ведь она на шестой версте?
— Нет, это не те, эти на островах, на Каменном. Да что до этого? Знаете ли что?
— Что такое?
ebooksa