Перед бурей

В те времена развод был почти невозможен; во всяком случае, для женщины он являлся позором. Развод пал бы тенью на жизнь её единственного сына, и сына, конечно, отдали бы отцу. Она же всей силой своей старалась стоять между ними, разделяя их хоть слабой своей тенью, охраняя сына от влияния отца.

Постепенно ей пришлось отказаться от всего, что она прежде любила. Муж был ревнив – она отказалась от путешествий, балов, театров. Картинная галерея? Но у них достаточно картин в доме. Лошади? Бега? И это м о ж е т её интересовать? Сам Мальцев не любил выезжать: опять мания – ему казалось, все с м о т р я т на него, не спуская глаз. Друзей у него не было. Дом их посещали изредка, и только по приглашению, несколько пожилых, бездетных, богатых супружеских пар, имевших свои мании, люди, похожие на самого Мальцева. Этим гостям Мальцевы отдавали такие же редкие и убийственно-тоскливые визиты.

Как когда-то она любила музыку! Но он не любил з в у к о в, музыка расстраивала его, мешая думать. И долгие годы уже не открывался большой рояль в большой гостиной. Она позабыла свои грузинские песни. Они раздражали мужа.

– Поёте? – спрашивал он саркастически. – О чём вы поёте? Боже, что за язык!

И только. Но она перестала петь.

Когда единственный сын, Жорж, был малюткой, склонившись над его колыбелью, роняя слёзы на его белую подушечку, она шептала ему по-грузински слова беспредельной любви, бесконечной нежности.

Мальцев не любил людей; он был недоволен своей эпохой, своим правительством, своим поколением; он почти не читал газет, и единственно календарь служил тем печатным словом, которое соединяло их с текущим днём.

Пригласить к себе её родных? Зачем? Что они здесь будут делать? Им посылается ежемесячно чек. Они писали? Они недовольны? За ч т о, собственно, они получают отсюда деньги?

Она не подымала голоса в защиту.

Пригласить подруг? Вот ещё фантазия!

И он начинал осуждать легкомыслие и распущенность женщин, продажность чиновников, бессовестность фабрикантов, глупость прислуги, жадность богатых, пороки бедных, невежество докторов, мошенничество инженеров, распущенность армии, лицемерие духовенства, развращённость молодёжи, художников, поэтов, музыкантов, идиотизм министров, тщеславие аристократов – и выходило, что все люди никуда не годились. Подальше от них! Подальше! Долой всю эту ненужную суету и пошлость человеческой истории, людских заблуждений!

И устав от монолога, он шёл к себе – принимать лекарство для продления собственной жизни.

Она не читала романов («Мне странно видеть вас с этой книгой. Мечтаете о любви? Вам это интересно?» – и она с отвращением бросала книгу), не читала и исторических трудов («Ложь обо всём! Всё было не так! Ложь, одна ложь!»), ни монографий и биографий («Какое самомнение – так писать о себе! Неприлично!»). Книжные шкафы были заперты. Она не знала, где ключи.

Единственное, что занимало его и волновало всё больше и больше, было собственное здоровье. Ей пришлось разделять его диету, которую он считал лучшим из всех возможных способов питания. Ипохондрик, он, как и полагается, страдал желудком, не понимая, что он страдает не от пищи, а от своего отношения к ней. Постепенно диета их суживалась: они не употребляли в пищу соли, сахару, перца, лука, уксуса, помидоров, спаржи, вина, пива, рыбы и всего, что было холодным, жареным, маринованным или сырым. По утрам – тёпленькое молочко со ржаным сухариком; отварная курочка к обеду, морковь. и чернослив в виде пюре, и стакан тёпленького же молочка на ночь. Пили они исключительно минеральную воду. Всё, что не входило в их диету, считалось «ядом».

Мальцев не переносил громких голосов, весёлых улыбок, смеха, а также порывистых движений и быстрых шагов. Сам он двигался медленно, говорил редко, мало и тихо. Но она? Её голос звучал серебром, глаза сияли, зубы сверкали – в его доме это было совершенно неуместно. И она научилась жить, двигаясь тихо, опустив глаза и крепко сжав губы.

Но когда метаморфоза закончилась и печальная, тихая, темнолицая женщина тенью появлялась перед ним и исчезала, он начал жаловаться на свою участь: он был впечатлителен, от впечатлений зависело его пищеварение, значит, и всё его здоровье. Её вид возбуждал в нём меланхолию, как будто живёт он не у себя в доме, но на каком-то пепелище. Кратко, но внятно, вслух, он сожалел о своём выборе жены. Что она оставила на Кавказе, чего не может забыть? Чего ей недоставало? Чего ещё он не дал ей? Подумать, есть женщины на свете бедные, тяжко трудящиеся, но жизнерадостные, но любящие своих часто недостойных мужей. Видит ли она сама, на что она стала похожа? У ней есть большое зеркало в будуаре.

Но она уже не могла перемениться обратно, в беззаботность, в молодость, в жизнерадостность.

Теперь казалось, что они были одинакового возраста: двадцать пять лет разницы сгладились наконец совершенно.

Дом был разделён: его половина, её половина.

Она любила прохладу, он любил тепло. Он не переносил закрытых дверей и открытых окон. Он боялся случайных сквозняков. В их петербургском доме печи топились круглый год. На дачу они уже не выезжали: опасна была перемена воды, воздуха и молока от другой коровы.