Пастушок

Услышав эти слова, Алёша Попович стиснул свои пудовые кулачищи. Сердце его молодецкое до краёв обидой наполнилось и неистово закипело праведным гневом.

– Князь! – вскричал он, – что стоило Даниилу взять да и придушить этого Ахмеда, когда он дрался с ним? А теперь вот из-за его глупой доброты страдаем мы все! И можем Евпраксию потерять!

– Да я бы на его месте этому идолищу поганому просто взял бы да оторвал башку! – присовокупил Михайло, – а Даниил ему оторвал золотые пуговицы! Загадочно, непонятно и удивительно поступил мой друг Даниил.

– С этим не поспоришь, – задумался Мономах. Однако же, спор мгновенно возник, притом весьма бурный. Сестра и две дочери князя с яростным целомудрием защищали бедного Даниила, а два боярина и два воина – без малейшей зависти, разумеется, а единственно только из ненасытности к справедливости, во всю глотку орали, что гусляра следует отправить на службу в Полоцк или в Плесков.

– Да вы обезумели! – рассердилась госпожа Янка, – он – сын Мамелфы, лучшей моей подруги! Я вас самих отправлю прямо сейчас на Ладогу! Или в Тмутаракань!

– И где вы ещё найдёте такого славного гусляра? – визжала Марица, – с прочими гуслярами на пиру – скука, они как волки голодные в поле воют! Это не гусляры, не песельники, Алёшенька! А вот наш кудрявенький Даниил…

– Да, и синеглазенький! – неожиданно зарыдала Настенька, – я убью тебя за него, Алёшка! Убью!

Вскоре Мономах погнал из часовни всех и приказал отрокам не впускать к нему никого ни под каким видом, кроме Евпраксии и гонцов с важными известиями. Ему нужно было остаться наедине со своей печалью. Лишь на одно мгновение задержавшись перед иконостасом, великий князь подошёл к окну и начал молиться. При этом он глядел не на купола киевских церквей, а гораздо выше – на звёзды, сиявшие за прозрачным туманным саваном. И молился великий князь до утра.

А перед зарёй, когда ещё тишина стояла по всему Киеву, из Чернигова прискакал, едва не загнав коня, Даниил. По пути он встретил гонца. От дозорных отроков, отворивших ему ворота, он узнал дополнительные подробности о случившемся. Также они сказали ему, что в полдень начнётся Совет дружины, и намекнули, что там его будут ждать с большим нетерпением. Но, приехав домой, Даниил лёг спать, потому что он проскакал без отдыха полтораста вёрст по размытой, вязкой степной дороге.

Слуга его разбудил, как он и велел, через пять часов. За завтраком матушка рассказала Даниле всё, что было известно ей. А знала вдова Мамелфа немало – её служанки уже прошлись по торгам, прислушиваясь к народной молве, да и во дворце имелись подруженьки.

– Если этот самый Ахмед похитил Евпраксию, то придётся тебе, Данилушка, объяснять, почему ты его отпустил неделю назад, – сказала вдова, когда её сын поднялся из-за стола, чтобы идти к князю.

– Ну, и чудесно, – махнул рукой Даниил, – если мне Евпраксию больше увидеть не суждено, то пускай убьют меня самого! Буду благодарен. А если её спасут, она за меня заступится.

– Да, конечно, – сказала вдова Мамелфа спокойным голосом, хоть в груди у неё возникла лютая боль от жалости к сыну, который был у неё единственным, – ступай с Богом! Но по дороге, Данилушка, подойди к собору святой Софии да помолись, чтобы князь был милостив!

– Если только успею, – пообещал Даниил, и, взяв свои гусли, отправился во дворец.

Конечно, он не успел завернуть к собору, так как уже опаздывал. Да, признаться, и позабыл. Грустная задумчивость помешала ему заметить, что все прохожие на него глядят не по-доброму, а иные даже плюются под ноги с тихой бранью. Благодаря Алёше Поповичу, да и кое-кому ещё слух о том, что гусляр Данила причастен к случившемуся с Евпраксией, очень быстро облетел Киев. Про его драку с Ахмедом, конечно же, знали все, но кто мог подумать, что этот самый Ахмед как раз и похитил княжескую племянницу? Эта новость вместе с рассветом пришла и к тем, кто уже двенадцать часов занимался поисками Евпраксии по лесным чащобам и степным шляхам, поскольку к ним присоединялись новые и новые следопыты. Знала о том, как быстро распространяется этот слух, и вдова Мамелфа Тимофеевна. И поэтому, когда сын её вышел из дому, она бросилась на колени перед иконой и зарыдала так, что к ней прибежали все её девки.

Медленно дошагал Даниил до княжеского дворца, хоть поторопиться стоило бы. С дружинниками, стоявшими у дверей, о чём-то трепалась юная вдова Марфа – та самая, что вчера улыбнулась Зелге. Хоть был у Марфы свой собственный теремок – да такой, что сама Евпраксия ей завидовала, она во дворце проводила почти всё время. Ещё бы – столько молодых воинов! С Даниилом были у Марфы довольно тёплые отношения. Иногда они нагревались так, что вдовушка каждый день бегала на исповедь. Но сейчас она, увидев его, потупилась, а приятели поздоровались с ним не очень-то по-приятельски. Это даже не покоробило Даниила. Какое дело было ему до всех этих странностей и нелепостей, если вся его жизнь дала трещину, как рассохшаяся ладья? С такой грустной мыслью вошёл гусляр во дворец и поднялся в гридницу.

Там сидели с князем Владимиром только тысяцкие – все сотники со вчерашнего дня прочёсывали округу на триста вёрст во все стороны, при малейшей возможности отправляя к князю гонцов. Один из этих гонцов как раз выходил, когда Даниил вошёл. Приблизившись к князю, он поклонился.

– Гусли зачем? – спросил Мономах, взглянув на него измученными глазами. Две дюжины воевод рассерженно зашептались, а Даниил задумался. Да, действительно, зачем гусли?

– Я по привычке их взял, – проговорил он, опустив глаза, – мне не до веселья, великий князь.

– Почему?