Пастушок

– Это всё кровь проклятого Змея Горыныча, – объяснил Даниил. Евпраксия улыбнулась. И они вышли, трепетно взявшись за руки.

Утро было ещё очень-очень раннее. Зеленела, шумела на ветру степь. Бескрайняя степь. По ней пробегали тени перистых облаков. Травяное море! Волны ковыльные! Рай пчелиный! Свистели и щебетали птицы. Конь Михаила спокойно щипал траву около колодца. Буланый конь, убедившись, что всё в порядке с хозяином, стал от радости бить по земле копытом. Мельком лишь поглядев на трупы священника и варяга, Евпраксия обратила своё пылающее от счастья лицо к лицу Даниила и положила руки ему на плечи. И солнышко веселилось, глядя на их неистовый поцелуй. И медовый ветер пел звонче, сладостнее. И кто-то ему из дальнего далека не то подпевал, не то весело подыгрывал на свирели. Кто? Ржанка? Иволга? Или пастушок Лель, которому стало радостно за влюблённых?

– Данила, я голодна, – вдруг проговорила красавица, отлепив ненасытный рот от губ гусляра и теплее солнышка засияв на него глазами, – мне очень нужно поесть. А иначе я, мой любимый, с тобой не справлюсь! Мальчик вчера принёс два мешка еды… Кстати, а где мальчики?

– Вон они, – указал Даниил рукой. Евпраксия повернула голову. И румянец за один миг исчез с её щёк. Она содрогнулась. И Даниил вдруг увидел совсем другие её глаза. Таких глаз Евпраксии ни один человек ещё никогда не видел.

– Данила! Ты их убил?

– Их убил мой конь.

– Но им правил ты! – вскричала Евпраксия. И её возлюбленный убедился, что не бывает чудес. Всё же не ошиблась ночная птица, которую услыхал и он за час до рассвета в росистой, тихой степи. И не просто так конь под ним в тот миг оступился. Ночная птица не может счастье предсказывать. Никогда.

– Забава Путятишна! Это были злые змеёныши!

– Даниил! Это были дети!

Гусляр молчал. Евпраксия огляделась по сторонам. Потом, спотыкаясь, сделала несколько шагов к дубу и там продолжила, крепко стиснув руками голову:

– Как всё просто! Я думала, что меня спас Бог, который всё может, всех любит и всех жалеет. А оказалось, что спас меня лошадиный череп, насаженный на высокий шест! Лошадиный череп! Но я не стану благодарить его, потому что лучше было бы мне погибнуть. А Бога нет! Я в него не верю.

И больше ей сказать было нечего. Даниил тихо возразил, что этого быть не может. Она, казалось, не слышала. Она молча смотрела вдаль. Глядя на неё, единственный сын Мамелфы очень хорошо понял, что всё возможно.

Он разнуздал буланого и ослабил на нём заднюю подпругу, чтобы коню удобнее было пить и пастись. Пока конь ел клевер, дружинник стоял спиной к Забаве Путятишне, потому что она стирала в корыте свою одежду и ополаскивалась сама. А потом пустились в обратный путь. Евпраксия ехала на втором коне. Сидела она в седле по-мужски, низко нахлобучив на лоб шапку Даниила, чтобы никем не быть узнанной. Гурчевецкий шлях, как и накануне, был почти пуст, а вот после поворота на оживлённую киевскую дорогу надежды на эту шапку осталось мало. Но, кажется, повезло.

Когда на вечерней заре огибали холм с тремя ветряными мельницами, сворачивая к Днепру, Даниил взглянул на закат и предположил, что завтра будет тепло. А глубокой ночью, когда впереди показался Киев, Евпраксия попросила своего спутника проводить её к дому Микулы Селяниновича и его дочерей. Прощаясь с ним у ворот, она обратилась к нему с ещё одной просьбой. Потом поблагодарила его за всё. Коня он у неё взял.

Глава двадцать шестая

Этой же ночью в Киев вернулся Вольга. Ужасная весть настигла его в кабаке уже под Смоленском, где он остановился с товарищами для отдыха. Тут же вскочив на коня, он один пустился в обратный путь и уже через семь часов коня доконал. По счастью, это случилось недалеко от заставы, и ему дали другого. Отроки на дозорной башне Северных ворот Киева за версту узнали Вольгу Всеславьевича при свете луны и сразу открыли ему ворота. Ворвавшись в город, Вольга заехал на постоялый двор, где единым духом выпил два ковша браги и завалился спать – он не смыкал глаз почти уж четверо суток. Весть о его прибытии разбудила Киев раньше зари. И всюду – от самой бедной избы до княжеского дворца, все перекрестились. Мало кто сомневался в том, что Вольга, проснувшись, сразу найдёт Евпраксию. Но когда этот чёрт проснётся – никто не знал.

На заре Микула Селянинович вновь отправился в поле. Он взял с собой для компании волкодава, которого накануне Ян отдал Зелге, за что она вернула ему текинского жеребца. Ведя под уздцы лошадку, тащившую на спине соху, Микула посвистывал очень весело. Он посвистывал бы ещё веселее, кабы Евпраксия не велела ему день – другой молчать о её чудесном спасении. Это же пожелание она ночью высказала служанкам и дочерям хлебопашца, которые чуть с ума не сошли от счастья, когда она заявилась. Трём дочерям, а не двум! Они разобиделись. Не смягчил их даже очень подробный рассказ о всех злоключениях рыжей сучки, как сразу обозвала Евпраксию Зелга. Спасибо, хоть накормили!

– Совести нет, – ворчала премудрая Василиса Микулишна, забираясь под одеяло, – мало того, что переполох устроила среди ночи – ещё, свинья, и командует!

– Коза драная! – яростно поддержала сестру Настасья, ложась с ней рядом. Спали они на большой кровати. Зелга с Евпраксией улеглись на печи. Микула пошёл спать в горницу.

Хоть Евпраксия почти весь остаток ночи только и делала, что подлизывалась к разгневанной Тугорканской наследнице, та была к ней неумолимо повёрнута только задом. Впрочем, и это было с её стороны большим одолжением. На рассвете, когда Микула скрипнул воротами, Зелга глухо, свирепо бросила: