— Ага, — я кивнул. — Хотел, чтобы все думали, что это тати какие-то его в ночи убили, а он, благодетель Вяземской Лавры, на себя готов взять трупный промысел. Чтобы мертвых бродяг антропомантам продавать, а мертвых девок — извращенцами всяким.
— Ишь ты, говна какая… — жирный Бондарь скривился и даже отложил в сторону копченую куриную ногу, от которой как раз примеривался откусить. — А сам-то ты чей будешь, пацан?
— Демьян Найденов, пугалов приемный сын, — отчеканил я. — Кто Вороной кличет, кто Чижиком.
— И ты тело Пугала, значит, жукнул, чтобы промысел этому лысому не достался? — прищурился Бондарь.
— Ага, — я согласно кивнул.
— Хитро, — жирдяй хохотнул и снова потянулся к одной из тарелок.
— До меня что-то не доходит, что нам этот толстый затележить пытался, — обвешанный золотом Коврига выскочил из-за стола. — Получается, он уработал приемного батю пацана и промысел его теперь пытается себе пришпилить. Да еще и уважаемых людей к своей этой мурыже приелдонить… Это ты что ли предлагаешь трупы продавать тем урюкам, что в тухлятину уд свой сувать приучены?
На толстяка было жалко смотреть. Он то бросал в мою сторону испепеляющие взгляды, то пытался делать микроскопические шаги в сторону двери, то втягивал голову в плечи, как черепаха. Его объемистый живот мелко трясся.
— Отвечай, потрох сучий! — Коврига сделал очень быстрый шаг вперед и ухватил толстяка за рубаху левой рукой. В правой блеснуло узкое лезвие, которое замерло буквально в миллиметре от глаза толстого.
— Я пришел, чтобы обсудить вопросы… — проблеял тот едва слышно. Пошевелиться он боялся, но трясло его уже так, что он в любой момент мог собственным глазом насадиться на нож Ковриги.
— Глядите-ка, вопросы обсудить… Умный какой… — Коврига неуловимым движением всадил кулак под ребра толстяку. Тот сдавленно вскрикнул.
— Раз брюхо есть, значит умный, — жирный Бондарь вытянул вверх толстый как сарделька палец. — Веласкес пурги не гонет, научную статью читал!
— А Веласкес — потому что художник? — невинно спросил я.
— Ага, художник! — Бондарь опять громогласно заржал. — Хочешь под гжель распишет, хочешь — под хохлому!
— Ты мне муть-то не гони, жирный! — не обращая ни на кого внимания наседал Коврига, потрясая перед лицом толстяка узким острым лезвием. Тот извивался, пытаясь вырваться из цепких пальцев, но получалось не очень хорошо. — Ежели каждый уд будет мокруху тут разводить без спроса, это сплошной бардак начнется!
— Ты поаккуратнее, Коврига, глаз еще поранишь человеку… — приторно-сладким голосом проговорил Веласкес.
— Да я ему не только глаз! — заорал Коврига прямо в лицо толстяку. — Я его сейчас так отъелдарю, что маруха его будет по всей Вяземской Лавре клочки собирать.
— Какая еще маруха, ты на рожу его посмотри? — снова заржал Бондарь. — Да ни одна цыпа такого близко не подпустит. Разве что он у Пугала ее хотел купить, а тот не продал. И за это тот ему пулю в лоб и пустил…
— Да что вы такое говорите?! — заверещал толстяк и попытался вырваться. Нож скользнул по его щеке, оставив длинный кровавый след. — Кому вы верите вообще? Это же Ворона! По нему желтый дом плачет, он выдумал все! А Пугало в Петергоф к тетке уехал, мы с ним третьего дня пиво пили в «Коробчонке».
— У Пугала нет никакой тетки, у него вся родня от холеры померла, — заявил светлокудрый Иван-дурак. — Что-то совсем ты заврался уже. Если совести нет, так хоть уважение к собравшимся имей, да перестань языком своим поганым молотить.