— Ты думал об этом? — переспросила Вера у мужа.
Сосновский кивнул головой и погладил ее руку.
— Вот какие у меня мужчины, Ниночка! — похвалилась Вера соседке, лежавшей напротив.— Нравятся?
— Не нужно так много говорить,— мягко, но слишком поспешно попросил Сосновский.— Нас ведь в другой раз не пустят.
— Хорошо, Максим, — послушалась она. — Хоть… хоть я и не маленькая…
Боль, сдавалось, то пронизывала насквозь, то разрывала живую ткань мозга. В ушах непрерывно шумело. И этот шум также причинял боль, надрывая сердце. Но Вера не стонала и даже делала вид, что спит. Она боялась, чтобы ее перевели в изолятор или не сделали укол, после которого потеряешь сознание. Первое и второе сейчас казалось концом. И, наоборот, верилось: пока она здесь, в палате, среди знакомых, пока чувствует эту боль и думает о своем, ничего ужасного с ней не случится. Да и как оно случится, раз ты все видишь, слышишь, осязаешь, если вокруг тебя живые люди.
Но когда няня потушила свет и словно растаяла в дверях, силы вдруг оставили Веру. Понимая, что, лежа на спине, она не вытерпит и закричит, Вера отчаянным усилием заставила себя повернуться на бок, сунулась лицом в подушку и закусила зубами наволочку.
Так, борясь с болью, она пролежала около часа, потеряв ощущение времени.
О чем она думала? Мысли всплывали неожиданно, без видимой связи. А если и была какая-то связь, то только в одном: все, о чем думала Вера, так или иначе касалось ее самой. Вспоминался Юрий, и она горевала, что сын в жизни беспомощен без нее. Что он может сам? Его же сразу затукают. А она, вместо того чтобы воспитать в нем самостоятельность, опекала его, как младенца.
Вспоминались первый муж — скучный дома и одержимый на работе, роман с его начальником, и ей представлялись далекие картины. Потом мысли незаметно переходили к Сосновскому, и горькая утеха заслоняла всё: он добрый, любит ее, жить с ним легко. А она? Если над мужем нависала беда, делалась преданной, полной забот в хлопот о нем. Когда же опасность миновала, снова начиналось прежнее: мелкое соперничество, желание поставить на своем, сделать так, чтобы муж служил семье, не считаясь ни с чем.
На ум приходили дочери, а с ними и собственное детство. Ее отношение к родителям, кажется, было более теплым, чутким. А как все это необходимо матери, отцу, дорого им! Соню с Леночкой нужно еще наставлять и наставлять. Потому она обязана жить, жить, чтобы исправить свое никчемно и позорно прожитое житье. Первый муж упрекал ее когда-то в эгоизме, в гаденьких, только своих расчетах. Но тогда она отвечала ему, что делает это для блага семьи, сына, что она не героиня, а простая женщина, мать. И вот — пожалуйста!.. Лучшие чувства, материнскую любовь она истратила бог весть на что! И нечего обманывать себя — сын растет безвольным, самолюбивым приспособленцем. Дочери — избалованными ленивицами. А сейчас, когда пришли просветление и мудрость… Неужели поздно?..
Где-то за полночь издалека неожиданно долетели торжественные звуки. Они ударились в окно с упругим апрельским ветром, и стекла отозвались на них мелодичным дрожанием. Вера напрягла слух и догадалась — на Центральной площади начиналась подготовка к параду. Наверное, кроме оркестра, были выведены и войска, потому что эти звуки вдруг наглушило «ура». Оно катилось, стихало, взрывалось вновь — сильное, дружное, протяжное, Потом грянуло торжественно-радостное «Славься», и прозвучала заливистая трель горнов — «Слушайте все!» Этот трепетный, поднятый на высокие ноты сигнал острой болью отдался в голове. Боль была такой пронизывающей, жгучей, что Вера не смогла ужо перемочь ее.
— Няня! — крикнула она.— Няня, мне дурно! Идите сюда!..
Но никто не пришел. Подождав минуту, Вера позвала опять. Однако, скосив глаза на соседку, поняла: ее не слышат и, наверное, не услышат. В страхе она крикнула в третий раз. Но теперь почти не услышала своего голоса и сама. Да и с площади долетели новые раскаты «ура». Дробно и часто ударили барабаны. Грянул и долго не смолкал марш — войска двинулись парадом.
Затем все повторилось снова. И когда второй раз ударили литавры и раздалось «Славься», ослепленная мгновенным всплеском света и наступившей тьмой Вера ужаснулась — не мысленно, а существом: спасения не могло быть.
3
Когда Сосновскому сообщили о смерти Веры, время для него как бы остановилось. А на кладбище, когда на опущенный в могилу гроб он бросил горсть земли, время исчезло совсем, его не стало. И, возвращаясь на завод, Сосновский недоуменно глядел на все, что творилось вокруг. Приметы же того, что время все-таки идет своим чередом, вызывали даже тупое удивление.
Медленно, от одного электрического фонаря к другому, двигалась аварийная машина с высоко поднятой корзиной. Стоя в ней, как матрос на салинге, монтер отключал гирлянды разноцветных лампочек и бережно опускал их в кузов. Второй рабочий снимал и свертывал флаги.
Сосновский попросил Федю ехать медленно, и их обогнал грузовик с транспарантами.
Улица после праздника вообще наводит грусть. Жаль вчерашнего: знамен, блеска, праздничного убранства. Остро чувствуется — что-то безвозвратно отошло, перейден какой-то рубеж, и нужны новые силы на новое. Убитого же горем Сосновского виденное еще и поражало: «Веруси нет, а жизнь как шла, так и идет. Как это так?» Но одновременно улица, сбрасывающая с себя праздничное убранство, чем-то импонировала Максиму Степановичу.
ebooksa