Он смотрел на покойника, на Киру, на ее друзей и думал о себе, о дочерях и своем горе. Он даже не услышал, что стал говорить Димин, и опомнился только, когда в соседней комнате оркестр заиграл похоронный марш.
Зная, что гражданская панихида скоро кончится, не ожидая, пока умолкнет оркестр, Сосновский начал пробираться к гробу. На этот раз его как-то заметили, пропустили. Он подошел, а когда подняли гроб, уже пообвыкнув немного, подставил плечо.
Гроб установили на грузовике с опущенными бортами. Вперед вышли те, кто нес венки, ордена на подушечках, и процессия тронулась под скорбные звуки траурного марша.
Теперь улица принадлежала ей: встречные машины сбавляли скорость, догонявшие медленно двигались сзади.
На тротуарах останавливались прохожие, некоторые снимали шапки, переговаривались.
— Кого хоронят?
— А-а! Славный был старик.
— Вот и отработал свое.
— Это еще ничего, каждому бы пожить столько.
— Правильный был человек и умер, говорят, легко…
Идя в первых рядах, Сосновский чувствовал: тоска его растет. Когда-нибудь в последний путь будут провожать и его. Так же замедлят свой бег автомашины, так же будут останавливаться и смотреть прохожие, и, наверное, так же будут судачить: «Кого хоронят?» — «А-а...»
«Это очень важно, что будут говорить на тротуарах,— думал он.— Чрезвычайно важно. «Правильный был человек». Так о Верусе не говорили. Наверное, никто, кроме пожилых и семейных, даже серьезно и не жалел — мимолетно посочувствовали, и всё. Да и посочувствовали не столько ей, сколько детям — Соне, Леночке, что шли за гробом: остались, мол, без матери; а не дай бог будет мачеха — хлебнут горя вдосталь, больше чем нужно… Веруся, Веруся!..»
«Мертвые сраму не имут». Какая слепая это правда!
Вот за открытым для всех глаз Вараксой движется процессия. И может, никогда в жизни человек не бывает так открыт для глаз других. Может, никогда так отчетливо не видно, что он такое и что сделал. Верно, и приговор, который выносит ему после смерти глас народа,— самый справедливый приговор. Он и решает, как будет: придадут ли забвению этого человека, будут ли проклинать его или окружат память о нем любовью и благодарностью.
Когда грузовик остановился у кладбищенских ворот, Сосновский вместе с другими понес гроб по заботливо ухоженной аллейке, а потом — просто так, без тропки между могил, к выкопанной яме.
Гроб опустили на кучу песка, и к нему подошел Михал Шарупич.
— Дорогие друзья,— тихо обратился он к присутствующим.
Но и теперь Сосновский не мог слушать речей, и в сознании остались лишь эти первые слова да еще, пожалуй, напутствие: «Нехай тебе пухом будет родная земля. Прощай!»
Сосновский проглотил соленый комок и, стыдясь, вытер пальцами слезы. По ком они были? Видимо, по Вере и по Вараксе вместе. Но это были не только слезы скорби. Истерзанное сердце его сжималось от любви к тем, кто стоял рядом.
С кладбища расходятся не сразу. Сосновского потянуло к Вериной могиле — взглянуть еще раз, побыть наедине. Опустив голову, он остановился возле знакомой ограды и с тоской осмотрел обложенный дерном холмик, цветы на нем, красную пирамидку. Прочитал — в какой раз! — надпись. С озабоченностью, в которой прятал боль, подумал, что нужно поставить памятник — гранитный или мраморный, ибо пирамидка стала уже выцветать и выглядела убого. Так удручающе убого, что не верилось: под ней почивает Веруся.
ebooksa