«Лучше памятник, чем мансарду,— горько усмехнулся он, вспоминая разговор с Диминым.— Зачем она мне? Юрию? Но он вряд ли вообще станет жить вместе. Ему в тягость моя опека, тяжело, как и мне, вспоминать о прошлом. Леночке и Соне? Хватит им и так…»
Он не услышал, как приблизился Алексеев и, кашлянув, нерешительно остановился сзади.
— Максим Степанович,— обождав немного, окликнул механик.— Я хочу спросить вас…
Сосновский вздрогнул.
— Да, да, я слушаю вас,— растерянно сказал он.
Алексеев взялся руками за острые, как наконечники пик, железные прутья ограды и снова откашлялся.
— Завтра, вы знаете, мы летим в Горький. Я хотел спросить, не передадите чего-нибудь Юрику?
— Да, да,— заторопился Сосновский.— Конечно, передам. Спасибо. Паче чаяния подъеду в аэропорт сам. Обязательно…
Алексеев не умел разговаривать с главным инженером просто. Залпом выпалив все, что имел, и выслушав ответ, он обычно ретировался: иных слов, кроме того дела, по которому подходил, у него никогда не находилось. К тому же сейчас они смутились оба, и механик почувствовал себя вовсе неловко.
— Самолет отправляется в десять сорок,— скороговоркой предупредил он и, хотя понимал, что для приличия следует сказать еще что-нибудь, да и вообще быть человеком, поневоле приподнял шляпу.
— Спасибо,— повторил Сосновский и додумал: «Прости мне, Веруся. Прости, если не всё будет по-твоему...»
5
За дорогу Евген, Алексеев и Прокоп подружились. Все трое, как сразу выявилось, любили технику и живо интересовались всем, что было в новинку.
Несмотря на то, что Прокоп был невесел,— довелось оставить Киру одну в таком горе,— а некрепкий здоровьем Алексеев боялся, что его укачает, и старался не шевелиться, они разговаривали много. Больше других повинен в этом был Евген. Целуя на прощание Раину руку, он вдруг ощутил в себе хмельную, веселую радость и какую-то нерушимую веру, что после разлуки в их отношения обязательно войдет нечто новое, еще более желанное. Потому, чувствуя себя на седьмом небе, он жадно рассматривал землю, похожую с высоты на огромный, залитый солнцем макет, и то и дело делился впечатлениями.
Горький понравился им как раз тем, что они больше всего ценили,— техникой, масштабом строительства, Волгой.
Казалось, громадный, пестрый речной город начал строиться заново и торопился сделать как можно больше. Прокладывались дороги, возводились мосты, заводские корпуса, поселки. Строительные работы велись в аэропорту, на Оке, на подъездах к Канавину, вокруг автозавода, в Сормово — везде и всюду желтели груды вывернутой земли. Ползали бульдозеры, скреперы, высоко поднимали ковши экскаваторы, в очередях стояли самосвалы.
Песок, кирпич, камень, известь… Их нагружали или сгружали с автомашин, барж, платформ. Они терриконами возвышались около волжских и окских причалов, у железнодорожных путей. Даже обычной серой пыли не было, она была строительной — желтой, белой или рыжей.
Прилетели в субботу, поутру, но добрались до автозавода только к четвертому часу дня. Потому ни в парткоме, ни в завкоме никого не застали. С трудом в заводоуправлении нашли дежурного, который и помог устроиться в гостинице.
Стояла жара. Сидеть в номере было глупо. И, умывшись, переодевшись, они вышли погулять.
В чужом городе, особенно большом, человек чувствует себя чуть одиноким. Стараясь держаться ближе друг к другу, они пошли к автозаводу. С интересом глазели на улицы, скверы, сравнивали их с минскими и радовались: свои сдавались лучше — красивее и уютнее. Складывалось впечатление: тут что-то не доделано, оставлено временно, ибо слишком много работ и не доходят руки.
ebooksa