Я начинаю, передвинув стоящую перед ферзем пешку на две клетки вперед. Это стандартное начало партии. Мой оппонент тоже делает весьма стандартный ход. Во время игры она не меняет выражения лица и не смотрит на доску. Ее глаза прикованы ко мне. Как только я делаю свой ход, она агрессивно и без промедления двигает одну из своих фигур.
В комнате звучит музыка, и нимфы-спутницы начинают сладострастно покачиваться в такт. Она смотрит на меня с вызовом и насмешкой, в ее взгляде нет и намека на близость… Музыка звучит все громче, кружит мне голову, как сладкие духи. Нимфы-спутницы складывают пальцы в разных весьма сложных комбинациях, словно храмовые танцовщицы в Индии. Я должен сконцентрировать внимание на игре, но хоровод пленительных нимф будоражит мое воображение.
Сидящая напротив меня женщина превращается в королеву неописуемой красоты и необычайного ума. Я обращаю внимание, что, ставя свою фигуру на клетку, она будто вкручивает ее в поверхность доски. Этот жест должен запугать меня и отвлечь, и это сработало. Такое ощущение, что это уже не просто игра, а ставка отныне – моя жизнь. Она выигрывает, обложив мои фигуры со всех сторон, и я начинаю волноваться.
Эротические танцы нимф вокруг стола приобретают все более откровенный характер… Они так призывно двигают бедрами, что я отвлекаюсь и начинаю допускать ошибки одну за другой. Я понимаю, что должен размышлять трезво, но танцовщицы гипнотизируют меня и возбуждают. Я чувствую, что готов отдаться им, но одновременно с этим мне страшно.
Она безжалостно меня атакует, сметает все мои оборонительные позиции. У меня не остается выбора, и я вынужден поставить короля в центр доски. Теперь он совершенно беззащитен перед когортой черной королевы, один-одинешенек на открытом поле. И она начинает меня атаковать.
Вытянувшие руки танцовщицы похожи на чудесных птиц, многоруких и многоногих, фреска из тантрического храма – элегантная и похотливая.
Черная ладья берет белого слона. Король снова в опасности. В ухо мне шепчут откровенные и возмутительные пошлости. Я с трудом дышу. Змеиный, предательский язык прикасается к моей шее чуть ниже уха. В этот момент перед моим раненым королем появляется черная королева. Эхом разносится по комнате слово: «Шах». Нимфы-спутницы отстраняются от меня.
Я отступаю на всех фронтах. Черный ферзь проносится мимо, насмешливо целует короля, потом останавливается и ждет, словно паучиха «черная вдова», которая сплела сеть и предвкушает свою неизбежную победу.
Я опять отступаю. Музыка затихла, в комнате совершенно темно.
Я возбужден, побежден и чувствую себя очень ранимым.
Черный ферзь улыбается и с издевкой передвигается на клетку в сторону, словно придворный при дворе Елизаветы. От него идет длинная, «простреливаемая» полоса. Моему несчастному королю остается только одно – встать в угол доски. Черная ладья идет на Н8. Мат.
Я лежу в темноте в своей спальне над молочным магазином. Впервые в жизни я успешно мастурбировал себе на ладонь.
Филип Ларкин в стихотворении Annus Mirabilis писал, что секс появился где-то в период между снятием запрета на роман «Любовник леди Чаттерлей» и выходом первой пластинки The Beatles. Для меня секса не существует, за исключением сбивающих с толку заявлений Томми Томпсона. В нашем доме о сексе не говорят. Секса нет и по телевидению, возможно, он есть в кино, но я его не видел. Британская модель и танцовщица Кристин Килер и ее подруги, быть может, уже развлекают министра обороны, что создаст большие проблемы правительству тори, но газеты об этом еще не знают. Собираются снять запрет на продажу книги Дэвида Герберта Лоуренса, написанной тридцатью годами ранее, но для меня это пока совершенно ничего не значит.
Я понятия не имею, что намочило мою ладонь в ту ночь. По вязкости и температуре эта жидкость была похожа на кровь. Приятные ощущения были подпорчены страхом того, что я поранился и на следующее утро мое тело и простыни будут в крови. Я не зажигаю свет, чтобы не разбудить своего младшего брата. Это мой секрет, и я уже чувствую боль в ногах оттого, что меня отшлепал отец. Страх, чувство вины и ощущение экстаза создают в моей голове соблазнительный коктейль, который будет согревать мои чресла еще в течение долгого периода после первого в моей жизни опьянения.
Отец не склонен к отрытым демонстрациям любви и относится к поцелуям и объятиям как к чему-то лишнему. Люди его поколения считали недостаток близости и физической теплоты чем-то совершенно естественным и в некоторой степени проявлением мужественности. Такое ощущение, что поколение, выросшее между двумя войнами, неосознанно пыталось возродить традиции Спарты и вырастить людей, у которых выработался бы иммунитет к страданиям и эмоциональным жертвам войны. Отхождение от таких норм считается слишком женственным. Мы не плачем, не обнимаем друг друга, а поцелуи вообще происходят только в кино. Мой отец не садист и не бессердечный. Просто он плоть от плоти своего поколения. Он хороший человек, который любит нас всей душой, но его сердце не знает, как показать эту любовь. Отец, словно пленник в железной маске, все чаще бывает мрачным и неразговорчивым. Он – жертва личных предрассудков, каким должен быть мужчина.
Мама – совершенно другой человек. Она спонтанная, эмоциональная, на ее лице с одинаковой легкостью появляются как слезы, так и улыбка. Ей нужны романтика и порыв. Она редкая и экзотическая птица, опасная и непредсказуемая, запертая в клетке домашних забот. Я обожаю свою мать, но при этом боюсь ее.
Днем по воскресеньям мы смотрим старые черно-белые фильмы по BBC: «Короткую встречу» с Тревором Ховардом и Селией Джонсон и «Эту замечательную жизнь» с Джеймсом Стюартом. Мама по-детски завороженно смотрит на экран, полностью покоренная происходящим на нем, и заливается слезами при первом же намеке на сентиментальность, как только слышатся грустные и липкие, как теплый сахарный сироп, звуки скрипок и виолончелей. Я в равной степени сын как матери, так и отца, поэтому горло стягивает петлей, я сглатываю слюну, стараясь не расплакаться, не обнять мать и не вытереть с ее лица слезы. Днем отец обычно спит, у него нет времени на фильмы. Во время просмотра я сижу в качестве его заместителя с мрачным каменным лицом истукана. Со стороны, наверное, кажется, что я пытаюсь сдержать гнев.
Распорядок дня отца всегда неизменный. К полудню он заканчивает развоз молока и после обеда ложится спать на два или три часа. Проснувшись, он читает вечерние газеты и идет в паб: в Penny Wet на Хай-стрит или в Rising Sun на Коуст-роуд, неподалеку от района, где он развозит молоко. Отец мало пьет и жалуется, что перебрал и теперь у него болит голова. Отец никогда не возвращается домой пьяным и не приходит поздно.
Мама не пьет, поэтому не ходит с отцом в паб. К тому же общество не особо одобряет женщин, которые зависают в подобных заведениях, а моя мама – человек возвышенный и деликатный. В то время считалось, что в пабах ошивается всякий сброд, и мама точно не хотела, чтобы ее отнесли к их числу. Она следит за моим младшим братом и сестрой, готовит завтрак, обед и ужин, ходит за покупками на Хай-стрит, смеется и сплетничает с рыжеволосой Нэнси в подсобке за торговым залом нашего магазина. Мама никогда не работает в магазине, она считает себя леди, и именно так ее воспринимают окружающие. У нашей семьи первыми на нашей улице появляется машина и телефон.
У нас в доме есть проигрыватель. Мама научила меня двигаться под песню Tequila группы Champs и танцевать под All I Have to Do Is Dream в исполнении Everly Brothers (в этой песне я впервые услышал и обратил внимание на музыкальную гармонию). Мы танцуем твист под Чабби Чекера и крутим обруч вокруг талии. Танцуем до полного изнеможения, до тех пор, пока с болью в груди не валимся на пол совсем без сил. Это счастливое время. Мы много смеемся, правда, не во второй половине дня, когда папа отдыхает. В это время нужно вести себя тихо. Пока папа спит, мы сидим с мамой у занавешенного кружевными занавесками окна на втором этаже и смотрим на прохожих.
ebooksa