Ксении Фроловне нравилась деликатность Фаи, предупредительность, постоянная готовность услужить. Подруг водила она к себе редко. Иногда заходил племянник соседки Полины Семеновны Яша Дюбин, научный сотрудник Института химии. Ксения Фроловна невзлюбила его и называла хлыщом, разузнав откуда-то, что женат на третьей.
— И что ты в нем нашла, — выговаривала она Фае. — Вислоносый, плешивый.
— Напрасно ты его, тетя Ксеня, — заступалась Фая. — Он у меня экзаменатором был, когда в университет поступала.
— Велика важность. Не он, так другой принял бы. Может, зря, а вот не люблю его, и все тут. С ухмылкой уставится на тебя, глаза масленые… Турну его в другой раз.
— Не надо, тетя Ксеня. Заходит он по делу. А что глядит… Знаю я, где бережок, не оступлюсь.
Как-то Полина Семеновна экзаменовала Фаю последней. Похвалила ответ:
— Я так и знала, что вы, Хмелькова, подготовитесь отлично. — Поглядела ей вслед. Счастливая юность, не омраченная заботами о куске хлеба. С нахлынувшей грустью раздумалась о своей юности, скудной теплом и счастьем. Семь лет ей было, когда она в последний раз видела отца. Всего одно письмо пришло от него в конце второго года войны, и после — ни весточки, ни похоронки. Кончилась война, то в одном доме на их улице, то в другом встречали победителей, — отец так и не воротился.
Видит себя Полина Семеновна зимней ночью в длинной, на весь квартал, очереди. Прибежала сюда километра за полтора из пригородной деревушки. Очередь за коммерческим хлебом, ждать до утра. Забылось уже, почему хлеб назывался коммерческим, — наверно, потому, что продавался без карточек. Тогда — не Полина Семеновна, Полька. Ежится в своем плохоньком пальтишке, шалью до самых глаз повязанная, промерзнет до того, что, кажется, все косточки покрылись инеем. Мать прибежит, сунет ей ключ: «Беги, дочка, отогрейся, а я пока постою. Да не усни там». Чтобы не уснуть, брала книжку «Василий Теркин». Прочитает вслух: «Трижды был я окружен, трижды — вот он! — вышел вон», — и об отце подумает. Может, мол, и он был окружен, да только выйти не смог, немцы и увели в свою землю. Скитается где-нибудь, домой идет, а дорога не близкая. И мать говаривала частенько: «Жив, чует мое сердечушко». Под Новый год надумала к золовке съездить, в Пустошке та живет, под Псковом. Приехала. Видит, девочка у той, лет шести, куклой играет, какие у нас и не виданы. Личико румянцем дышит, будто живое, платьице с переливцем, туфельки серебряные. После мать рассказывала: «Спрашиваю золовку, заграничная, мол, кукла-то, что ли?» — «Какая, говорит, заграничная, из Ленинграда, знакомые поиграть моей дали». У самой, замечаю, всполох в душе, девочку скорее в другую комнату уводит, не мешай, дескать, нам с тетей разговаривать. Играй там. Дивлюсь, чего испугалась? Сглажу ихнюю игрушку, что ли? Улучила минуту, — золовка в магазин ушла, — заговариваю с девочкой, где, мол, тебе такую подружку нарядную купили? «Мама сказывать не велела». — «А ты мне шепотком скажи, на ухо». — «Шепотком — ладно. Ее не купили. Дядя Семен прислал». Так меня и шатнуло. «Какой, говорю, дядя Семен? Откуда?» — «Не знаю, говорит, мамин братец, в Бельгии который, далеко где-то. Маме только не говори, а то она меня…» Пообещала, да разве хватит сил промолчать. Приходит золовка, кидаюсь к ней, где мой муж, ты знаешь. «Ну, говорит, коли выведала, так знай. В Сопротивлении был, познакомился с одной, — раненного укрыла его, от смерти спасла, а как Гитлера окапутили, с ней там и остался, в Бельгии. Двое детей у них. Тебя просил не тревожить, пусть, говорит, я для нее и Поли без вести пропавшим останусь». Письма от него показала, в каждом их поминает. Адрес дала.
Не забыть Полине Семеновне, какой пришибленной, словно в уме поврежденной, приехала мать. Написали ему. В город Льеж. Ответил, что знает, как велика его вина перед ними, что тоскует о них, но так уж вышло, и, видно, судьба им разными дорогами идти.
Года через два отец вернулся на Родину с новой семьей. Приезжал и к ним. Печальная была встреча. Говорил, что на Кубани где-то поселился, жене и детям мягкий климат прописан. Больше не виделись.
Мысленно листает Полина Семеновна страницы своей юности. Лишения, угрюмые отсветы войны. Ни хлеба досыта, ни обувки-одежки, какой хотелось бы, о прихотях моды и речи не было, ходили кто в чем. Школа, университет, аспирантура, шесть лет кропотливой работы в лаборатории полимеров под руководством академика с мировым именем. А там — защита кандидатской, лекции и опять опыты, опыты… Непрерывная череда работ, исключительно важных для науки и промышленности. Между дел как-то вклинилось знакомство на городской партийной конференции с Сергеем Леонтьевичем Тужилиным — рядом оказались в президиуме. Сначала парой слов перекинулись по содержанию доклада, потом, в перерыв, посидели за одним столиком в буфете. Сергей Леонтьевич понравился ей: серьезный, не вертопрах. Потом встреча на лекции московского академика о новейшем этапе научно-технической революции. Когда расходились, Сергей Леонтьевич попросил разрешения проводить ее, — жила она далеко на окраине. От конечной остановки троллейбуса шли по деревенски тихой, почти безлюдной улице. За тесовыми заборами вопрошающе — кто идет? — взлаивали псы. Это и была деревня, но город раздвинулся и обнял ее, поля и выгоны заросли громадами заводских корпусов. Остановившись возле калитки с железным кольцом вместо скобы, Полина Семеновна сказала, что благодарит своего любезного провожатого: дошли. Из учтивости предложила зайти. Помнится, сказала: «С мамой вас познакомлю, она тоже в своем роде историк, в памяти у нее множество деревенских историй, а рассказать некому, все одна да одна. Соленьями-вареньями угостит». Тот не стал отнекиваться, зашел — и решительно очаровал старушку разговором о давних крестьянских обычаях и поверьях, а еще больше тем, что с аппетитом ел все, что та выставила на стол. Ел да похваливал: «Божественные у вас, Зоя Демидовна, огурчики», «На славу, Зоя Демидовна, грибки удались». Самовар посвистывает, речи мирно журчат о житье-бытье. Идиллия. Особенно пришлось по душе обеим хозяйкам, что гость и не притронулся к бутылке «российской». Покосился только и осуждающе молвил, что это кощунство таким святым словом отраву называть.
Потом и еще бывал у них Сергей Леонтьевич. Весной помогал разделывать землю под гряды, окапывать яблони, два воскресенья тюкал топориком — тесал колышки, чтобы подвязать малину и смородину. Невольно улыбается Полина Семеновна, припоминая, как там же, в саду, мать возьми и отмочи такое: «Поженились бы, что ли, а я, пока сила есть, внучат бы стала тетешкать». Сергей Леонтьевич смутился, оспинки на лице порозовели, бормочет: «Я что ж… Как будет Полины Семеновны воля». Была ли у них любовь? Такая, о какой в романах пишут? С нетерпением, огнем во взорах, с готовностью горы своротить на пути друг к другу? Где там! Она не красавица, не молода, о нем тоже не скажешь, чтобы пленял красотой: худой, сутуловатый, на сером лице шадринки от оспы, макушка головы протерта.
Свадьба у них была тихая, без фаты и колец, без нынешних верениц такси, разряженных лентами, словно рысаки в старину. Оба люди серьезные — к чему им эта праздная суета, нетрезвые крики «горько!»? И не по возрасту им публичное целованье, да и временем оба дорожат. Потехе даже часа много. Степени и звания обязывают быть на уровне последних достижений науки. Поток информации все стремительнее, идти вперед все труднее. В первые же дни делового и благоразумного семейного счастья Полина Семеновна сказала, что надо избежать всего, что может помешать их научной работе. Всего, подчеркнула она. Сергей Леонтьевич понял: включая детей. Знала, что он думает по-другому, но успокаивала себя: после сам поймет ее правоту. Наука ревнива, тут или — или. Их труды — не личная прихоть, а исполнение долга обществу, государству, давшему им образование. Она должна завершить цикл работ по получению полимеров с заданными химическими свойствами, — это же новые материалы, нужные промышленности, народу, новые, легкие, красивые, неизносимые ткани и многое-многое другое.
Сергей Леонтьевич уныло кивал: конечно. Докторские на очереди. Закруглять надо.
По соседству, Полина Семеновна позвала Фаю встретить Новый год вместе с ними.
— Придет кой-кто. Скучать не будете. Поможете нам с мамой угощение приготовить.
Фая помялась: удобно ли? На кухне помочь, это пожалуйста.
— Почему только на кухне! — возразила Полина Семеновна. — Будете нашей гостьей. Согласны? Я так и знала, что не откажетесь.
«Я так и знала» было у нее присловьем, как у других «так сказать».
На кухне она познакомила Фаю со своей матерью. Втроем дело пошло спорее. Готовили салат, бутерброды, раскладывали на тарелки кексы и пирожки. Зоя Демидовна похвалила Фаю — все-то у нее выходит красиво и ловко.
ebooksa