— Лихвой!.. Так себе…
— Хорошо это? Мало еще нареканий?..
— Знаете что, — отвечает он, — нате вам весь мой хлам: векселя, исполнительные листы, — все за двести пятьдесят рублей. Только выплатите мне чистоганом. Я тогда брошу не только лихву, но даже шинок! Дал бы Бог! Я бы уехал тогда в Иерусалим и — конец! Лишь бы наличные деньги. Хотите, я сейчас распишусь. Вы думаете, это мы держимся за лихву?.. Она нас держит… Люди не платят — растет долг; чем больше долг растет, тем меньше он стоит; чем меньше стоит, тем большим бедняком становлюсь я… Честное слово!
Перед уходом я был свидетелем еще следующей сцены. Пока я собирал свои орудия производства — бумагу, карандаш, папиросы, реб Борух приготовил для детей в хедер по два куска хлеба с маслом с прибавкою по одному луковичному перу для каждого.
— Теперь марш! — Он не хочет, чтоб дети вертелись в шинке. Но младший сиротка недоволен. Он подергивает плечиками и готов заплакать. Его несколько стесняет мое присутствие, он ждет, чтоб я ушел. Он не может однако дождаться и начинает плакать.
— Я хочу еще одно перо. Мама давала мне два!
Сестра подбегает к шкафчику, вынимает луковичное перо и подает ему.
— Иди! — говорит она, но гораздо мягче, чем отец. В ее словах слышится тон матери.
Много ли нужно еврейке?
ы идем из дома в дом, начиная с № 1. Я сам узнаю, где живет еврей и где не-еврей: достаточно посмотреть на окна. Позеленевшие стекла, — а тем более выбитые, заткнутые подушками и мешками, — признак представителя «избранного народа»… Зато цветы в горшках и занавески — самые точные указатели того, что здесь живет человек, не имеющий монополии на бедность…
Встречаются и исключения… Вот живет не-еврей, но завзятый, отчаянный пьяница… И наоборот: вот цветы и занавески, но тут читают «Гацефиру».[51]
Самое скверное впечатление производит на меня большой, деревянный, странного вида дом. Он больше, чернее и грязнее всех домов в местечке. Фасад сильно накренился набок и печально глядит на свою подругу — такую же старую, черную развалину — на старую, исхудалую, согнувшуюся еврейку, которая пререкается со своей покупательницей — растрепанной, рыжеволосой служанкой, требующей, чтоб фунт соли был с походцем.
Мой спутник, синагогальный служка, указывает мне на старуху: она и есть «домовладелица». Странно: эта еврейка что-то слишком бедна, чтобы иметь подобный дом.
— Дом этот, — объясняет служка, — собственно говоря, не ее. Она вдова, и ей принадлежит в пожизненное владение лишь одна шестая часть. Но наследники, ее дети, живут не здесь, поэтому хозяйкой считается она.
— Сколько доходу приносит дом?
— Ничего.
— А стоит?
— Полторы тысячи рублей.
— И ни копейки дохода?
— Пустует.