Еврейское счастье (сборник)

   -- Вы возьмете сегодня керосин? Давайте-ка свою кубышку.

* * *

   Песька уже давно проснулась, разбуженная болью, начавшейся где-то внизу, не то в спине, не то в животе. Она спала на кровати матери, единственной кровати в комнате, и, измученная бессонной ночью, уже как в кошмаре терзалась видениями. Нахмале плакал, кто-то его успокаивал, доносился из лавочки голос матери, покупателей, -- все было дальним, как будто на краю света, и не трогало ее.

   "Кажется", -- подумала она, вдруг вздрогнув от боли, и прислушалась к себе. "И этому нужно радоваться?" -- с недоумением спросила она себя.

   Лишь на днях похоронила она четырнадцатимесячного мальчика, прекрасного, чудесного мальчика, и образ его, больного и слабого, не отходил от нее во все эти дни страдания и скорби. Он умер, он умер! Казалось ей, что никогда уже она не будет плакать такими слезами, никогда другая жгучая, ядовитая печаль не заглушит отчаяния, что навсегда залегло в ее душе. Девственное горе, наивысшее горе первой потери подняло ее внутреннее существо так высоко, а оттуда сверху ей простой, темной, ей кроткой что-то открылось... Почему? И по ночам она тревожила мужа и с недоумением требовала ответа: "Почему, Левка? Почему жизнь, почему смерть?" И в пораненном сердце и в пораненных глазах мелькал кривой, замученный ребенок, как лезвие, рассекал ей мозг, и она спрашивала, вся в горе, вся в смятении: "Почему замученный? Ты знаешь, Левка? Если он дан был для радости, зачем отняли его? И где мои радости? И если нужны были его страдания, то к чему? Почему не мои, а его бессильного, его молчаливого? Не знаешь, Левка? А что есть смерть, Левка? Там, в мальчике, или в моем сердце?"

   Но когда проходило, снова мелькал ребенок, то здоровый, то больной, душа ее рвалась к обоим, и в гневе и в страдании ей хотелось крепко накричать на кого-то, упасть на колени...

   Опять кольнуло где-то далеко, но прошло сейчас же, и теперь это далекое было знакомое, столь знакомое, что она поверила...

   -- Ну да, -- как бы нехотя согласилась она. -- Вот нужно сбросить!.. А что есть жизнь?..

* * *

   Левка Гем проснулся и, стараясь не разбудить Песьки, молча начал одеваться. Голоса в лавочке беспокоили его, и, словно там могли услышать, он поминутно шикал.

   -- Тише, женщины, тише! Женщины, женщины, женщины!..

   -- А что есть жизнь, Левка? -- прошептала Песька.

   -- Ты не спишь, Песька? -- испуганно спросил он. -- Я думал, ты спишь.

   -- Что-то плохо мне, Левка! Ну, хорошо, -- дети мешают, матери не мешают, но кому-то мешают. Но что есть жизнь, Левка? И почему?

   -- Жизнь? Что, Песька? Как раз кстати, -- жизнь! Положим, теперь утро, но спросить можно. Всегда можно спросить. Но почему-то не знаю я, что есть жизнь. Хотел бы знать, но не знаю. Жизнь!

   -- Что-то мне плохо, Левка, так плохо...

   Она притянула его к себе и долго молча держала за руку.

   И он молчал, согретый ее любовью, и оба тихо вздыхали в нежном страхе перед неведомым, роковым.

   -- Будут брать запасных, -- внезапно прошептал Гем, моргая во тьме глазами. -- И вчера слышал, и на прошлой неделе, и ночью мне снилось...

   -- А почему, Левка, почему? Вот мать идет. Встань и уйди от меня! Как жаль нашей прежней комнатки, нашей прежней жизни!..