– Я не хочу еще кого-то терять. – К глазам подступают жгучие слезы. – Я не хочу терять тебя!
Я готова на все, лишь бы удержать мужа здесь, рядом с собой, по эту сторону темноты. Плечи Тео расправляются, он всей грудью вдыхает густой серый воздух.
– Пожалуйста, – молю я, – забудь об этой дороге, о пикапе. Пообещай мне, что не уйдешь. Там ничего нет.
Тео кивает, как будто тоже это понимает. Но его взгляд устремляется на лес, а лицо на миг становится застывшим и бледным в лунном свете, почти нечеловеческим. Сколько же секретов хранит в себе, утаивая от меня, этот мужчина? Мне впервые приходит в голову мысль: похоже, я его совсем не знаю. Я не знаю человека, за которого вышла замуж, который лжет мне в глаза, от которого каждую ночь пахнет лесом и который смотрит на меня порой как на чужую, незнакомую женщину, ходячую куклу с болтающимися руками и ногами, бормочущую деревянным ртом бессмысленные для него слова. Жена-марионетка…
Тео медленно поднимает глаза, красные и слезящиеся от дыма.
– Я не могу тебе этого пообещать.
Тео
Белый фермерский дом с его серыми, как грудка пересмешника, ставнями и высокой, потихоньку крошащейся дымовой трубой походит на корабль-призрак, дрейфующий в море зеленой травы. Место, где люди пережидают бурный шторм, защищенные от болезни, которую не до конца понимают. Эти люди – мы. Но Калла не испытывает той болезненной потребности, что ощущаю я. Потребности, которая уже въелась глубоко в мою плоть.
Сетчатая дверь, скрипнув, захлопывается за моей спиной. Я слышу, как жена поднимается по лестнице наверх и ступает, босая, по полу нашей спальни. Калла проходит от порога к шкафу, сбрасывая с себя одежду прямо на пол. А я, вцепившись в деревянные перила, замираю у подножия лестницы. Может, подойти к жене прямо сейчас? Шепнуть ей на ухо «прости меня, мой маленький крольчонок»? (Это прозвище я дал ей вскоре после нашей свадьбы, потому что Калла напоминает мне крольчонка – постоянно снующего по саду, щиплющего пряные травы и выдергивающего свежую морковку из почвы.) Может, мне подняться по лестнице и застать ее в нашей комнате? Калла наклонит головку, и я смогу дотянуться губами до нежной, бледной кожи за ее ухом и поцеловать жену. И тогда она позволит моим рукам заскользить по ее спине вверх, зарыть пальцы в ее длинные темные волосы, уже начавшие приобретать под летним солнцем красивый красновато-коричневый отлив. Я пообещаю ей все. Все-все! Лишь бы услышать, что она меня прощает.
Я заверю Каллу, что никогда не покину общину. И, если мне повезет, она поверит мне и в этот раз. Но даже несмотря на то, что эти мысли приходят мне в голову, ноги упрямо уносят меня прочь от лестницы, пересекают кухню и доводят по дальнему заднему коридору до самого его конца. И вот я уже стою перед закрытой дверью слева. Эта дверь ведет в комнату, когда-то бывшую террасой, а потом переделанную в гостевую для пришлых чужаков. Только, насколько я помню, она не использовалась по этому назначению уже много лет.
Поворачиваю дверную ручку и захожу внутрь. У одной стены стоит железная кровать, покрытая пылью. Я неспешно обхожу комнату. Половицы проседают под моими ногами, в щелях между ними торчат хилые стебельки пробившейся наружу травы. Почти весь потолок оплетает паутина. Пролезшая в разбитое окно лиана полумертвой глицинии отчаянно карабкается на стену, уже засохшие после ее последнего цветения фиолетовые цветки усеивают безжизненными лепестками пол.
Одна из плотных штор на окне отодвинута в сторону, и лунный свет косым зыбким клином пробивается в брешь. Возможно, штору отодвинула Би, когда приходила сюда последний раз. На густом слое пыли, застилающем половицы, видны отпечатки ее маленьких стоп.
Много лет назад, когда Купер был еще жив и время от времени к нам прибывали новые люди, внезапно возникая из-за дальнего поворота дороги, эта комната служила приютом для изнуренных путешественников. Они жили в ней неделями, а то и месяцами. До тех пор пока община не постановляла, что они могут остаться в Пасторали. И тогда им давали работу и отдельное жилье в поселении.
А эта комната была местом их временного проживания – с момента прихода в общину до принятия решения.
Неспешными, но твердыми шагами я подхожу к кровати, у боковой спинки которой лежат подушка и сложенное одеяло цвета овсяной муки. Они ждут нового постояльца, только вряд ли дождутся. А мне хочется понять: мог ли здесь спать Тревис Рен без нашего ведома? Вытряс ли он пыль из старого одеяла, чтобы улечься на кровать и забыться восстанавливающим сном под пологом из паутины под шелест ночного ветерка, просачивающегося внутрь в разбитое окно?
Моя рука соскальзывает с железного каркаса на матрас. «Он спал здесь», – сказала мне Би с влажными глазами, над которыми, как крылышки маленькой испуганной бабочки, порхали ресницы. Но если этот незнакомец действительно спал в нашем доме, то где же он сейчас? Что с ним случилось?
Поддавшись интуиции, свербящей пальцы, я сую ладонь под край матраса, шарю между пружинами, надеясь что-нибудь нащупать. Хоть что-нибудь! Какую-то забытую мелочь. Вещицу, которую мог спрятать здесь человек, ночевавший на этой кровати, а потом исчезнувший.
Ничего нет. Лишь дохлый жук да клубок скрученных сухих листьев. Как вдруг… Мои пальцы натыкаются на что-то еще. От неожиданности я выдергиваю руку.
Глаза недоверчиво моргают в тусклом свете луны. Я держу в руке маленький блокнот с незапечатанной, чистой обложкой. На ней нет никаких надписей и знаков. Очень аккуратно открываю блокнот. Похоже, это дневник; его страницы исписаны чьим-то четким, решительным почерком.
Я резко захлопываю его. Сердце уходит в пятки. Сжимая дневник в руке, отступаю от кровати и почему-то чувствую себя вором. А если призраки, что обитают в этой комнате, увидят,
ebooksa