Мрачные сказки

Паркеру по нраву уединение. Он больше ничем не интересуется, ничем за пределами этой маленькой сторожки. И умрет он, скорее всего, прямо здесь, на этом стуле. А следующая мысль, приходящая на ум, заставляет меня нервно моргнуть: «Скорее всего, и я тоже».

– Пошел-ка я домой, – равнодушно взмахивает рукой Паркер. – Матушка вчера приготовила яблочный джем. Такой вкусный! Могу разом съесть всю банку.

Даже в двадцать один год Паркер ведет себя по-ребячески. И спит все еще в той же комнате, в которой вырос, – в доме своей матери. И правда, «малыш». Несколько секунд я пристально изучаю его мягкое веснушчатое лицо. Не скрывает ли он что-то от меня? Если бы он заприметил Тревиса Рена, шагавшего по дороге, умолчал бы он об этом? Или сообщил бы Леви, а от меня утаил? И смог бы он после этого смотреть на меня с таким непроницаемым лицом? Что, если за невозмутимым взглядом его голубых глаз скрывается то, чего я не знаю?

Развернувшись на пороге, Паркер исчезает в темноте, направившись в Пастораль. Некоторое время я смотрю в запыленное окошко. В бликах лунного света, скользящих по дороге, ландшафт кажется сморщенным – как лицо человека, искаженное чувством вины. А я ощущаю над левым ухом знакомое покалывание. Боль, которая в последние дни стала сильнее. Сцеживаю себе в кружку остатки кофе и, убедившись, что уже прошло довольно времени и Паркер, должно быть, добрался до дома, опять сажусь на стул и открываю блокнот. Мне надо его перечитать внимательно, досконально и понять, что случилось.

Первые страницы изобилуют нудными подробностями о мильных указателях на шоссе и гостиницах, в которых ночевал Тревис Рен. На полях некоторых страниц сделаны пометы: «Завтрак в мотеле “Солт Крик”, 14,78 $», «Заправился бензином в Фэйрфоксе, 62,19$». Записи непоследовательные, некоторые перенасыщены деталями, другие, наоборот, слишком лаконичные. Кое-где указаны цены, но не помечено за что. Тревис Рен записывал свои расходы небрежно, но он явно надеялся, что ему их возместят.

Он искал Мэгги Сент-Джеймс. Его наняли ее родители. И после встречи с ними он записал в блокноте всего одно слово: «Пастораль». В конечном итоге он проследил за ней до нашего поселения, ориентируюсь по зарубкам на деревьях и подсказкам маленькой подвески, которую он упомянул несколько раз, подвески-амулета в форме книжечки с цифрой «3», выгравированной на поверхности.

И вот он прибыл в Пастораль. «Они боятся чего-то в лесу, – записал он в своем дневнике. – Пучки трав, развешенные на деревьях, обозначают границу, которую они не переходят. Я уже терзаюсь вопросом: а не сделал ли я ошибку, когда отправился сюда, никого не предупредив?»

Я торопливо пролистываю записи до конца – блокнот исписан лишь наполовину. Но в нем недостает страниц ближе к концу – они вырваны. Зато последняя строка внизу страницы выведена очень аккуратно и разборчиво. Явно не в спешке. «Я ее нашел. Мэгги Сент-Джеймс здесь».

Калла

Я не ощущаю себя больной, не чувствую, что гниль расползается по моему телу, оплетая его ткани и кости причудливыми узорами, как у снежинок на стекле. Каждое утро я провожу пальцами по рукам в поисках мест, где тонкие голубые вены начали чернеть. Я всматриваюсь в свои глаза в зеркале, висящем над раковиной в ванной. Выискиваю крошечные красные пятнышки, как от уколов иглой, но так и не вижу симптомов. Никаких признаков гнили.

Возможно, я вовремя приняла душ после того, как Тео тащил меня под дождем. Успела смыть все с кожи прежде, чем болезнь сумела просочиться в мою плоть. Возможно, я здорова. Но меня все равно изводит нервозность – это гадкое, то утихающее, то нарастающее беспокойство. Что-то, что я не состоянии видеть. Зудящее смятение, которое я не могу определить одним словом.

Выдвинув неглубокий ящик прикроватной тумбочки, я достаю серебряную книжечку, найденную в саду. Мои пальцы нащупывают оттиск цифры «3», выгравированной на лицевой стороне. Случайно или целенаправленно, но эта вещица оказалась погребенной в саду под кустами шиповника. Мне бы очень хотелось показать ее Би. Как знать, возможно, сестренка зажала бы книжечку в своей ладони и «считала» бы ее память. Память о человеке, которому она когда-то принадлежала в Пасторали. Но я не общалась с Би после собрания.

Вчера вечером мне показалось, будто я заметила ее стоящей на коленях у пруда. Но когда я вышла на крыльцо и, прикрыв рукой глаза от рассеянного света заходящего солнца, посмотрела в ту сторону, Би уже ускользнула в лимонную рощу. Тонкая и призрачная, как тень, Би умеет спрятаться так, чтобы ее не нашли; она может различить мои шаги, находясь от меня в миле, а то и в двух, – по вибрации земли.

Я захожу в ее спальню, проверяю постель. Быть может, она так же незаметно проскользнула в нее ночью? Увы, похоже, Би в ней не спала. Простынь аккуратно подоткнута под матрас. Что-то не так! Я начинаю волноваться. Как бы Би не заплутала и не подошла слишком близко к периметру! Дым горящего шалфея, конечно, отогнал гниль поглубже в лес. Мы все на это надеемся, но до конца уверенными быть не можем.

Стоя у окна, я наблюдаю, как лучи утреннего солнца все увереннее заливают луговую траву. Ищу глазами сестру. Но Би так и не появляется. Проходит два дня. Тео, возвращаясь по утрам после ночной смены, долго топчется на крыльце. А переступив наконец порог, рассеянно бродит по комнатам, волоча по полу свои тяжелые сапоги так, словно путь от сторожки до дома – вдоль ручья, мимо кущи орешников – был очень длинным и трудным. А потом муж поднимается наверх и плюхается в кровать, не сказав мне ни слова. Один раз я застала Тео стоящим в конце заднего коридора. Он смотрел на дверь, ведущую на заброшенную террасу, – часть нашего дома, которую мы давно обрекли на ветшание.

Когда смотрю на мужа, я вижу человека, который мысленно уже ушел из Пасторали. Он шагает по дороге, и с каждой милей, отделяющей его от общины, шаги Тео ускоряются. Он уже оставил меня, бросил здесь… И сегодня вечером, после его ухода на дежурство, я не поднимаюсь по лестнице в спальню. К чему? Когда постель такая холодная и пустая, а дом такой безлюдный, словно нежилой?

Я выхожу в сад. Может, найду там что-нибудь еще? Куры беспокойно спят в маленьком деревянном курятнике в дальнем углу сада; Тео построил его несколько лет назад – с наклонными трапиками к насестам, где пернатым не страшны ночные хищники. Но птицы там не несутся. По какой причине – не знаю, но они откладывают свои маленькие коричневые яйца в саду, вдоль дорожек, где на них можно запросто наступить и раздавить. Часть яиц закатывается в дерн, некоторые я нахожу у забора. Глупые куры. Беспечные. Я всегда так думала о них.

Руки чешутся от любопытства. Присев на корточки возле шиповника, я прикладываю ладонь к земле – в том самом месте, где нашла серебряную книжечку. Как же она сюда попала? Я смахиваю пыль – вспоминаю блеск серебра, подмигнувшего мне, – и начинаю копать новую яму под кустом шиповника, движимая безотчетной потребностью. Под ногти забивается грязь, спина начинает болеть от натуги. Но я упорно продолжаю рыть, как будто могу отыскать ответ на свой вопрос глубже в почве. Я отбрасываю спящих червей, корни, оторвавшиеся от шиповника. Но не нахожу больше серебряных книжечек.

Глаза слезятся от холодного ночного воздуха, но я скребу и ковыряю в отчаянии землю. Как вдруг… что-то нащупываю! Острый, четко очерченный уголок… Тут зарыто что-то еще.

Я отваливаю в сторону еще один ком почвы. Этот предмет больше серебряной книжечки. Намного больше! И явно тяжелее. Сердце колотится, кровь стучит в висках. Наконец я раскапываю новую находку, высвобождаю ее из силков узловатых корней и кладу себе на колени. Это книга. Настоящая книга. Большая, тяжелая, в твердом переплете. Вскочив на ноги, я стряхиваю с нее землю. Черная обложка уже не гладкая, она сморщилась и потрескалась от воды. Но серебристые буквы все еще различимы: «Элоиза и Лисий Хвост. Книга первая».