Мрачные сказки

Ну да, конечно! Я-то убеждена, что здорова. Я слышу ясный, четкий ритм своих легких, дыхание чистое и глубокое, без единого хрипа. Но сестра пересекает комнату и, приподняв рукой мой подбородок, заглядывает мне в глаза, ища в белках капли крови. Затем осматривает мои руки: не сменился ли у вен цвет с голубого на иссиня-черный? Похоже, Калла удовлетворена.

Если я здорова, значит, и она здорова тоже. Если во мне гниль, значит, и она заразилась. Она прикасалась к моей коже и спала со мной в одной постели, не сподобившись себя обезопасить.

– Мы сразу же вернемся назад, – обещает сестра.

Как она выпрямляется и отводит в сторону глаза; теперь они смотрят в окно.

– Хорошо, – со вздохом отвечаю я сестре.

Через несколько минут Калла с Тео выходят из дома через заднюю дверь. Но я не собираюсь сидеть и ждать их возвращения. Пробираюсь по коридору. Рана, появившаяся на коже, когда я оцарапала о камень икру, все еще жжет, но не настолько, чтобы помешать мне выскользнуть на улицу и устремиться по тропинке к Пасторали. Сегодня вечером окончание обряда. Сегодня вечером Эша и Тёрка откопают, вытащат из ям и мы узнаем, поразила ли их вязовая ветрянка. Исцелились они или нет. И будет им позволено жить или… нет.

Приблизившись к площадке для собраний, я останавливаюсь в сторонке – в куще деревьев. Солнце почти опустилось: я чувствую, как его рассеянные лучи касаются моей кожи и согревают те места, к которым уже никогда не притронется Леви.

Леви... Я не видела его с того дня, как сообщила ему о ребенке, а он сказал, что не любит меня настолько сильно, чтобы жить со мной и воспитывать нашего малыша; с тех пор, как он от нас отказался. И все же я испытываю противоречивые чувства. И причина тому – Леви. Боль отвергнутой любви борется с самоотверженной преданностью. Сердце разрывают две эмоции: слабодушное желание пасть перед ним на колени, терзающее грудь, и яростный гнев, заставляющий скрипеть зубами. Я хочу заставить Леви страдать. И вместе с тем мне хочется незаметно прокрасться к его переднему крыльцу и молить о любви. И мне от этого противно до ненависти к себе.

Над общиной, собравшейся на Кругу возле дерева Мабон, висит тишина. Мне не видно двух мужчин, зарытых в землю, но я слышу их слабое, натужное дыхание, борьбу их легких за воздух. Их сердца бьются медленно, холод почвы высасывает из них жизнь.

Напрягшись, я пытаюсь уловить в них признаки болезни, понять, разрушила ли гниль их организмы. Но дыхание обоих слабое, поверхностное и прерывистое. Я не уверена… Но, инфицированы они или нет, жизнь обоих уже покидает.

Вот появляется Леви. Он шагает к дереву Мабон. Я слышу суетливое беспокойство на деревянных скамейках: босые ступни елозят по земле, пальцы, сгибаясь, похрустывают; одежда шуршит, пока руки сцепляются на груди; пересохшие глотки вынуждают многих покашливать. Мое тело пробирает нервная дрожь, в голове сонмом жужжащих пчел роятся слова, которые мне хочется выкрикнуть Леви. Но я, стиснув зубы, молчу.

– Прошло много лет с той поры, как кто-то выходил за наши границы, – начинает Леви.

«Он даже не представляет, как ошибается!»

– И много лет с тех пор, как вы в последний раз отправили этот обряд.

Мне ненавистно слушать вкрадчивую речь Леви, ниспадающую каденцию каждого гласного. Она делает меня слабой, безвольной. Разум теряет ясность, способность к здравому восприятию. Мне хочется скользнуть в объятия Леви и верить всему, что он говорит. Мне снова хочется его любить. Вот что он со мной делает, этот человек, чей ребенок растет у меня в животе. Этот человек, который любит другую…

Я зажимаю уши руками – пытаюсь заглушить его голос, приносимый ветром. Напоминаю себе о том, как Леви обошелся со мной. И уже знакомая мне обида снова нарастает во мне, превращаясь в ненависть, распирающую грудь. Вот что я хочу чувствовать! Ненависть! И ничто другое! Я хочу питать к нему отвращение – глубокое и безграничное. А главное – стойкое, не поддающееся искоренению.

Я опускаю руки, в уши снова врывается шелест деревьев.

– Сейчас, – продолжает Леви, – мы увидим, исцелились ли эти два человека. Или гниль уже пустила в них корни.

Община отвечает ему мрачным молчанием; коллективный вздох застревает в пересохших глотках. Но тишину прерывают звуки – шум тел, извлекаемых из могил, шлепки отваливающейся от них грязи, трение веревок о запястья и… стоны Эша и Тёрка.

Кто-то – наверное, Паркер и, возможно, Генри – тянут за концы веревок, теперь перекинутых через ветви деревьев и служащих лебедками для подъема тел. Но петли на запястьях мужчин не ослабляют специально – чтобы до них не дотрагиваться. Вдруг они еще больны? Тогда любой контакт может оказаться роковым.