Все случилось летом

— Мой муж…

И больше ничего. Но и от тех двух слов у Лизеты голова пошла кругом, потому что в них она расслышала такую любовь… Мой муж… И у нее, у старой женщины, кровь зазвенела в висках, и она знала, — не вспомнила, нет! — она знала, что много лет назад она и сама произносила в точности так же, в точности такие же слова: «Мой муж…»

Потом она что-то говорила Бените и что-то Ивару, но все как во сне, и, когда молодые снова вернулись к гостям, Лизета так и не могла вспомнить, что же она говорила. Только теперь на душе было так отрадно и покойно… Она встала, сняла с гвоздя свой платок, пальто и не спеша оделась. В большой комнате снова запели, а в маленькой громко смеялась Анныня, потому Лизета и смогла уйти никем не замеченной.

На лестнице она еще остановилась, помедлила. Нет, возвращаться не имело смысла. Даже если бы она сказала: «Сынок, пойдем со мной», он все равно бы ее не послушался. Если бы она взяла его за руку, он бы осторожно высвободился. Он бы не пошел за нею. Пошел бы своей дорогой. Вместе с Бенитой.

На улице влажный, холодный воздух был словно родниковая вода, которую летом черпаешь из ручья. Шел дождь. Лизета вспомнила, что говорили старые люди: дождь в декабре — к слезам. Она посмотрела на липу, умудрившуюся вырасти среди камней на краю тротуара. Дерево было черное, блестящее, будто лаком покрытое, а на веточках в свете фонарей блестели крупные капли. Но ведь деревья точно так же выглядят и в марте и в апреле, и не всегда можно верить тому, что говорят старики. Лизета прикрыла глаза, и ей показалось, что повеяло весенним ветром и что он принес с полей влажный запах земли.

1963

ПЕРВЫЙ ВАЛЬС

Ближе к полудню началось очередное немецкое наступление, и одной из рот ополченцев пришлось отступить. Оставив убитых там, где их настигла смерть, подобрав только раненых, они небольшими группами отошли в перелесок за несколько километров от прежней линии обороны. Вторая половина дня была сплошным кошмаром, и никто потом не мог припомнить, что же, собственно, с ними творилось, но вечером, когда уже смеркалось, подъехали армейские грузовики и, набив до отказа свои кузова ополченцами, долго кружили по тряским проселкам, пока наконец не встали на опушке леса, где обрывались поля и чернели покинутые крестьянские усадьбы.

Получив приказ соблюдать строжайшую тишину, бойцы сразу же углубились в лес, растянувшись цепочкой с интервалом шагов в десять, и мгновенно растворились в темноте. А фронтовая ночь дышала, словно задремавшее чудище, стеная во сне, бормоча что-то невнятное.

Одной рукой сжимая винтовку, другой ощупывая темноту, Артур Лея брел между стволов. Он спотыкался о корни деревьев и кочки, продирался сквозь гущу кустарника. Под ногами то хлюпала грязь, то пузырилось болото. А тут же рядом, рукой подать, вдоль самой опушки бежала дорога, отчетливо выделяясь своей белизной. Сначала Артура злило, что им не дают идти по ровному месту, но потом он сообразил, что досада его неоправданна. Опасно! Впереди на дороге горела машина, вернее, уже догорала, лишь изредка языки пламени вдруг вспыхивали над железным остовом, похожим на обглоданный скелет животного, а в зарослях дымилось что-то черное, обугленное, еще недавно бывшее человеком, и все они переступали через него, потому что рядом была непролазная чаща, а им надо было двигаться дальше.

Земля как-то странно качалась — вверх, вниз, — будто на качелях, и, когда взлетали вверх, становилось светлее, когда падали вниз — темнее. Светлее — темнее, светлее — темнее… Артуру хотелось спросить, что стряслось с их миром, отчего он стал таким странным, но рядом никого не было. Прикрыв на мгновение глаза, он обнаружил, что качели все равно продолжают взлетать и падать и от этого по-прежнему рябит: светлее — темнее, светлее — темнее… И тогда Артур понял, что все это проделки ужасной, ни с чем не сравнимой усталости. Постой, когда же им раздали в Риге оружие? Полтора месяца назад. Сорок пять дней с винтовкой. Сорок пять дней войны. Может, больше, может, меньше, счет дням давно потерян, потерян счет и ночам. Время остановилось.

В кровь царапая лицо и руки, путаясь в гибком, густом ивняке, он продирался все дальше, продирался с единственной мыслью: не потерять из виду шедшего впереди, чутьем угадывая, что тот, кто шагает сзади, точно так же следит за ним, боясь прервать эту живую цепь. А когда все-таки перед ним вырастала ужасающая пустота — ни звука, ни шороха, — он сломя голову кидался в нее, в эту пустоту, кидался, вытянув руки, чтобы уберечь глаза, и не успокаивался до тех пор, пока сквозь свое частое дыхание вновь не улавливал шаг товарища.

Лес оборвался. Передние, приставив к ноге винтовки, ждали остальных. Колонна сжималась, подобно пружине. Потом, пригнувшись, пересекли дорогу, брели полем уже колосившейся ржи, делали остановки, шли, опять стояли. Наконец одна часть ополченцев скользнула в темноту направо, другая — налево.

— Здесь, — негромко произнес командир взвода Крастынь, и Артур, разглядев перед собой окоп — продолговатую узкую щель, бросился в нее, как в колодец.

«Хорошо, хоть самим не копать», — подумал он, припомнив груды земли, которые за эти дни и ночи ему пришлось перекидать солдатской лопаткой. Почва подчас бывала камениста или затвердевшая на солнце глина, и в нее чуть ли не зубами приходилось вгрызаться. А тут был песок.

Пошарив по краю окопа, Артур нащупал скатку грубой материи. Шинель. Рядом с нею на бруствере пальцы наткнулись на округлые, холодные от росы предметы. Ручные гранаты. Значит, до него здесь кто-то был. Но что стало с прежним хозяином этого тесного, узкого жилья? Ранен, а может, убит? В таких окопах удобно хоронить — ведь могилы рыть некогда. И павшие товарищи остаются в строю. Глаза у них песком засыпаны, земля давит им грудь, но они продолжают бороться, живые чувствуют их дыхание, слышат стук сердец в лад со своим собственным.

А мир продолжал качаться на качелях, и вместе с ним качались свет и темень — будто ветреной ночью качался на столбе фонарь. Справа, поодаль, догорало какое-то строение. Из головешек временами вырывались языки пламени и, полизав их, также внезапно исчезали. Редкие порывы ветра приносили горький запах гари, потом долго державшийся в неподвижном воздухе.

К окопу подошли двое: командир взвода Крастынь и еще кто-то.

— Лея, ты смотри не засни, — проговорил вполголоса Крастынь, и его слова прозвучали скорее как просьба, чем приказ. — Кому-то придется стоять в карауле, пока мы подыщем ячейки для пулеметов. Продержись еще, скажем, часок, ладно? Потом разбудишь Мазверсита, он от тебя справа. Слева — Сподра Тилтыня. Часы у тебя есть?