По другую сторону разъезженной колеи, среди неразберихи сучьев и пней, лежали разделанные и готовые для погрузки стволы. Повалившись поперек сосны, чистыми янтарными слезами плакала израненная красавица ель. Береза, всю жизнь простоявшая рядом с кленом, и теперь покоится вместе с ним.
В одном конце лесосеки еще валили деревья. Дюжий парень в клетчатой рубахе, обмотав себя черным кабелем, расхаживал, словно косарь по лугу. Другой вонзит в дерево длинную пику — для страховки. Подошел вальщик, и запела электропила, врезаясь в плоть королевы леса. Стоявшая в задумчивости сосна вздрогнула, неловко повернулась, напоследок желая проститься взглядом со своими сестрами, и сначала медленно, потом все круче стала клониться к земле. В последний раз прошелестела вершина, взметнулись кверху лохмотья ветвей. А ребята, закурив сигареты, о чем-то разговаривая, уже шли к другому дереву, потом к следующему, так все дальше и дальше, оставляя позади млевшую на солнце поляну, похожую на развороченное ураганом кладбище.
В вагончике пыхтел мотор передвижной электростанции, оттуда, среди белых лысин пней, черными змеями извивались резиновые кабели. Несколько огромных катушек таких кабелей лежало у наскоро сколоченного сарая. Тут же стояли железные бочки с горючим. В соседнем вагончике расположилась походная мастерская для ремонта электрооборудования, заточки пил и других неотложных нужд.
От рева мотора дрожал застоявшийся знойный воздух. Раскланиваясь перед пнями и кучами валежника, пятился трактор-тягач. Чокеровщик, черный от загара, голый до пояса, ловко нацепил железные петли на тонкие шеи дюжины бревен, продел сквозь них стальной трос, другим концом намотанный на катушку позади тягача. Отойдя в сторону, чокеровщик махнул рукой, трактор взревел потревоженным зверем. Завертелась катушка, наматывая трос, затянулись железные петли, вонзаясь в живую плоть стволов. Они дрогнули, застыли, потом, цепляясь друг за друга, за пни и сучья, за бугорки, медленно, нехотя покинули свое мшистое ложе, — израненные, ободранные, потянулись за трактором. У эстакады их уже поджидал подъемный кран; подхватив своим длинным хоботом, бережно укладывал их на машины.
Работал только один трактор, и он не поспевал подтаскивать бревна. Подъемный кран частенько простаивал, машины подолгу дожидались своей очереди, шоферы дремали в тени или расползались но вырубке — собирали ягоды. Другой — поломанный трактор — стоял неподалеку от подъемника.
Рейнис вытащил ящик с хлебом и начал продажу. Подошел чокеровщик, купил три булки, тут же надломил одну, остальные сунул в рюкзак. Над его голой спиной вились оводы, и он отбивался от них березовой веткой. Из леса вышли три старичка — сучкорубы. Рты у них были черным-черны — видно, чернику собирали. Достав потертые кошельки, все трое долго и старательно отсчитывали копейки, потом еще наказали Рейнису: «Ты пересчитай! Нет, пересчитай, чтоб все было честь честью». Подошли рабочие с подъемника, механики, вальщики…
Скоро ящик опустел. Кое-кто купил бы еще, но булок уже не было. Помянув недобрым словом Пресмыкалку и Булку, Рейнис в сердцах захлопнул крышку и объявил: «Буфет закрыт! Идем работать!»
Шоферы, томясь бездельем, собрались возле трактора, который чинили Каспар и Рейнис. Давали разные советы, а больше просто чесали языки. И Каспар, который до сих пор не очень-то прислушивался к разговору, невольно навострил уши: несколько раз помянули имя Бернсона.
Он сегодня первым прикатил на лесосеку, к шести часам был здесь. Осмотрелся — кругом ни души. Сторож, видно, ушел, а рабочие еще не подошли. Подкрался к бочке с горючим, той, что у электростанции, и добрую половину перелил в свой бак. Но кто-то увидел и сказал механику, тот, конечно, потребовал, чтобы Бернсон возвратил бензин. И Бернсон побожился, что так и сделает, только не сегодня, иначе, мол, ему до дома не добраться — утром забыл заправиться…
— Вот прохвост! — смеялся кто-то. — Все, что плохо лежит, обязательно приберет.
— Он тебе отдаст! Держи карман шире. Что вы, Бернсона не знаете!
— Так и смотрит — где бы что стянуть. То канистру масла свистнет, в мох схоронит, чтобы потом забрать. Да и забудет, куда спрятал. А осенью станут жечь валежник, народ диву дается: откуда тут такое добро оказалось? Кто схоронил?
— Скользкий, как угорь. Голой рукой не возьмешь.
— Совести ни на грош! Смотрит на тебя — глазом не моргнет, да еще сигарету попросит.
— Уж такой характер. Что поделаешь! Может, он и сам не рад?
— Ха-рак-тер!.. Вот стянет у тебя какой-нибудь ключ, тогда, милый, не то запоешь. Характер!
— Да разве я что говорю! А в остальном человек как человек. Не пьяница, не забулдыга, с женой в мире живет, дочку в Риге обучает.
— Ему, дьяволу, денег жаль, вот и не пьет. А попробуй угости его — будет хлестать почем зря. И подумаешь, невидаль — своя ведь дочка! Вот если б он твою дочку обучал, тогда другое дело.
— Н-да. С ним ухо держи востро. Рисковый человек.
В иных обстоятельствах Каспар не придал бы тому значения. Обычное дело — сойдутся шоферы, их только и слушай: Япинь обзавелся мотоциклом, а водить не умеет; пасторша пьет похлеще самого пастора; в клубе крутили заграничный фильм, там одна красотка догола раздевается; в Московский зоопарк привезли гориллу, очень похожую на шофера Плакиса; у Марии Кликман родился ребенок, и по сей день неведомо, кто отец, — верно, дух святой…
ebooksa