Обитель

Месяц зима идет. Кончились дрова, пошел муж в лес. Вернулся ни с чем: все деревья сгнили, нет дров. Дети сидят холодные, зубами стучат. Муж встал на колени молиться, а жена его волосы свои с головы состригла, в печку пихнула. Вспыхнули волосы и горят. День горят, второй, третий.

Прошел еще месяц, потухли волосы. Снова муж пошел в лес. Вернулся ни с чем – где раньше лес был, стало поле снежное, ни одного куста. Дети сидят холодные, зубами стучат, руки себе в кровь растирают. Муж встал на колени молиться, лбом об пол ударил, а жена его из-под живота своего волосы состригла, в печку пихнула. Вспыхнули волосы и горят. День горят, второй, третий.

Последний месяц зимы пошел, почти уже весна наступила. Потухли волосы. Снова муж пошел в лес. Вернулся ни с чем – снег выпал до неба, так что и поля не видно. Дети сидят холодные, зубами стучат, руки себе в кровь растирают, пальцы грызут, кровью согреваются. Муж встал на колени молиться, лбом об пол ударил – раз, другой, третий. Жена его тело свое в печку пихнула. Вспыхнуло тело ее, живот большой, ноги, руки. До самой весны горело.

Ева нашла наконец спички, нащупала бутылку со святой водой. Спички отложила, сначала смочила руки. Потом взяла спички. Крепко зажала в руке коробок и, прямо как учил муж, дернула спичкой по толстому боку. Спичка обломилась. Ева достала другую, дернула снова – не зажглась. Ева достала третью. Вдохнула полной грудью, прочитала молитву:

Господи миелосердный, Иисус Христос, зажги мне спичку.

Дернула в третий раз и вскрикнула. Выскочил из спички огонь, разлетелся по полу, по рукам. Ева вскочила, закричала громче. Рядом сразу дети проснулись, заплакали. Ева над ними руками машет, огонь стряхнуть пытается, а тот с рук сошел, но по полу бежит, словно лужа. Ева к двери кинулась, попыталась открыть, а та заперта. Застучала Ева в дверь, и услышал Господь. Хрустел снаружи снег, бежали, шумели люди. Ева оглянулась на огонь – тот подбирался уже к матушкиным тряпкам. Дети все проснулись, жались к стене с иконами. Ева зажмурилась и стала читать молитву:

Миелосердный Боже, Отче, Сыне и Святый Душе, в нераздельной Троице поклоняемый и славимый…

В черном лесу по черному снегу бежали люди. Кто-то звал на помощь, кто-то откликался, мигали огни фонарей. На Божьей земле работала полиция национальной республики.

Эпилог

Панихида – церковная служба, проводимая в день похорон или на третий день после смерти. Или на седьмой, сороковой или годовщину. Уже к самому концу этой длинной службы хор трижды поет «Вечную память».

И всегда в это мгновение Семен чувствовал, как душа приближается к Богу. Ничего не звучало в голове, кроме голосов и ветра, который сегодня был особенно силен и приносил неожиданный резкий запах гари.

Вокруг стояли люди, величественно и непоколебимо возвышался над ними митрополит. Лицо его, немолодое, тяжелое, было омрачено скорбью. Возле него руководил детским хором мужчина в черном костюме. Рядом с фигурой митрополита он казался совсем невысоким. Дети – мальчики в черном, девочки в белом с белыми же кружевами на головах – пели красиво, долго.

По другую сторону хора выстроились еще мужчины – тоже в костюмах, с одинаковыми мрачными лицами. Депутаты городского совета, главы МЧС и МВД области. Последний старался смотреть мимо митрополита – взгляд его скользил по лицам, сначала детей, потом священников, окружавших своего владыку, по журналистам и телевизионщикам, вывезенным на панихиду. Обычных людей здесь не было – некому в этом лесу было прощаться с погибшими. Да и те, кто сейчас слушал хор, не до конца понимали смысл мероприятия.

Два лица выделялись в толпе: молодой полицейский, которого легко было узнать по строгости, с которой он косился на окружающих, и старуха с суровым лицом, затянутым в черный платок. Она не походила на священников, потому что одета была без золота и белой ткани, но относилась явственно к их церковному миру. Крестилась и опускала взгляд, а потом снова поднимала его и буравила глазами стоящих вокруг людей.

Молодой полицейский смотрел почти исключительно на старуху и только на последнем хоровом «па-а-а-мя-я-я-ти-и-и» оглянулся на кучкующихся журналистов. Они, в отличие от большинства присутствующих, уже были здесь раньше и, как и полицейский, с трудом сопоставляли раскатанную белую пустыню, окруженную лесом, на которой проходила панихида, с пепелищем, виденным неделю назад.

Взгляд полицейского зацепился за знакомое лицо. Журналистка с прямоугольником пресс-карты на груди повернулась и что-то тихо говорила на ухо нервно переминающемуся с ноги на ногу фотографу.

– Гурова сними, хорошо? – попросила Элеонора. Микко кивнул, поднял к лицу камеру. Провел объективом по лицам – камера сфокусировалась сначала на бородатом митрополите, потом на спине дирижера.

Элеонора опустила взгляд, посмотрела на носки собственных кроссовок, на подол черной юбки. Она постаралась одеться как подобает, во все черное, но все же ехать в лес в платье показалось ей безумием. Утром, когда прощались на вокзале с детективкой, она даже специально спросила ее, можно ли быть на панихиде в брюках. Та уже стояла одной ногой на лесенке, ведущей в вагон, и посмотрела на Элеонору удивленно.

Из вагона высунулась ее соседка, помахала журналистке рукой. Элеонора ей улыбнулась. Из Петрозаводска детективка ехала прямо в Москву – они с соседкой решили не останавливаться в Питере.

– Ну, – сказала Элеонора, – я могу брюки надеть? Или юбку…