Тамада

— Это не много, — кивнула она. — Но если к этому полкило прибавить килограмм пшеницы, я думаю, это будет уже неплохо. Покроем недоимки — будет легче. В этом можете не сомневаться.

Люди, довольные, начали расходиться. Жамилят тоже собиралась домой, когда к ней подошел Харун.

— Ты что-то хочешь сказать, Харун? — первой заговорила она.

— Ибрахим... — Слова точно застряли у него в горле.

— Не понимаю, почему он не пришел? — чувствуя беду, но словно отгоняя ее, буднично спросила она.

— ...В больницу его отвезли, прямо с поля...

— Ка-ак? Что случилось?

— У Ибрахима — туберкулез. Последствия ранения. Долго лечился, мотался по больницам, делали ему поддувание легкого... Все делали, что могли... В последнее время... он скрывал, но я видел, что ему нездоровилось. Коварная штука — этот туберкулез... А сегодня... Прямо на поле кровь горлом пошла.

— Боже, да как же это?

— Только что отвезли в больницу в Баксан.

Она не могла скрыть, что расстроилась вконец. И эти слезы, вдруг подступившие к глазам, и в ногах такая слабость, нет сил стоять... Но почему она стесняется сесть?.. Собственно, кому какое дело!.. Но она продолжала стоять.

— Так я пойду, Жамилят.

— Да, да, иди, Харун, иди, а я посижу немножко. Заседание провели, а протокол? Я посижу и составлю сама, а ты иди домой... Нет, пожалуй, я завтра напишу протокол, а ты иди домой... Час поздний. Сейчас, пожалуй, в больницу не дозвонишься, да, да, не дозвонишься, только завтра утром, да, да, утром...

И когда Харун попрощался и вышел, тяжело опустилась на стул.

6

Идти домой не хотелось.

Уже давно сгорела заря, но луна не взошла. Ночь была удивительно тихой. Крупные и яркие звезды лили мягкий свет. Запах сена, меда, переспелых груш.

Она и не отдавала себе отчета, куда идет, — хотелось побыть наедине с собой. Ведь так редко случается побыть в одиночестве. Все время на людях, лица, лица, лица, и сама ты все время требуешь, приказываешь, убеждаешь, упрашиваешь, настаиваешь, а вернешься домой — чувствуешь себя как выжатый лимон, тело точно не твое, и ужинаешь с одной-единственной мыслью: спать, спать, спать... Но сегодня она не уснет, а будет лежать и думать и переживать: как там сын и почему не пишет, как могло случиться, что не уберегли Ибрахима. Держался бодро, всегда румянец на щеках. Румянец! Это и был, оказывается, признак его болезни, неестественно яркий румянец, а она не догадывалась. Он всегда сторонился ее. Почему? Неужели думал, что болезнь у него заразная и она тоже может заболеть, если вдруг будут встречаться чаще. Ведь самой же ей всегда хотелось, чтобы встречались почаще... Неужели влюбилась? В ее-то годы?.. Дети взрослые... Собственно, они уже выпорхнули из ее гнезда. У них своя жизнь. А что ее ждет — одинокая старость.

Ноги сами вывели ее к дому Ибрахима. Она часто вспоминала, как вошла к нему, когда его не было дома... Холостяцкая комната, запах табака, — знал, что болен, и все же курил! Стол, покрытый розовой клеенкой, шкаф, две табуретки, железная койка, застеленная серым байковым одеялом. Вид этой комнаты навел ее тогда на мысль, что Ибрахим устроился тут ненадолго, и она обеспокоилась тогда, подумав: ведь ему ничего не стоит бросить свое холостяцкое жилье и укатить куда-нибудь на новое место. Но позже пришла к мысли: нет, никуда не уедет он из родного аула, не уедет, потому что здесь он осел прочно, потому и висит на стене фотокарточка — молодая женщина и двое ребятишек, похожие друг на дружку.

Навстречу из темноты вынырнула мужская фигура.

— Добрый вечер, товарищ председатель!