Люси это нисколько не интересует.
– Они все старые, – говорит она.
– Они классические, – возражаю я.
Но Люси непоколебима. Она распарывает свои старые платья, разрезает занавески, таскает скатерти и обменивается кусками материи с другими девочками: шелк, шифон, тафта, кружева, чистая хлопчатобумажная ткань. Люси листает старые журналы Кэрол в поисках вдохновения.
Шьет Люси гораздо лучше, чем Кэрол. Все дети владеют ремеслами, во времена моей молодости считавшимися пережитками прошлого: вязанием, работой по дереву, садоводством, охотой. Нам с Кэрол пришлось заново учиться всему этому по книгам, когда мы уже были взрослыми, приспосабливаясь к внезапно изменившемуся миру. Но что касается наших детей – это все, что они знают. Тут они чувствуют себя как рыба в воде.
Все учащиеся средней школы на протяжении последних нескольких месяцев проводили исследования в Музее истории текстиля, изучая возможность самостоятельно ткать материю в преддверии того времени, когда в развалинах обезлюдевших городов иссякнет пригодная одежда, которую можно использовать. В этом есть определенная поэтическая справедливость: Лоуэлл, в свое время поднявшийся на гребне текстильной промышленности, теперь, в нашем плавном скольжении вниз по кривой технологий, должен открыть для себя заново это забытое ремесло.
Через неделю после отъезда папы мы получили по электронной почте сообщение от мамы.
Я была неправа.
Временами мне грустно, меня охватывает ностальгия. Я скучаю по вам, мои дети, и по тому миру, который мы оставили. Но по большей части я пребываю в восторге, и порой я сама не могу в это поверить.
Нас здесь сотни миллионов, но нам не тесно. В этом доме бесчисленное количество отдельных жилищ. Сознание каждого из нас обитает в своем собственном мире, у каждого есть ничем не ограниченное пространство и ничем не ограниченное время.
Как вам это объяснить? Я могу прибегнуть лишь к тем словам, которыми до меня уже пользовались многие. В своем прежнем существовании я чувствовала жизнь смутно, на расстоянии – приглаженной, ограниченной, привязанной к моему телу. Но сейчас я свободна – голая душа, открытая всем течениям современной Жизни.
Ну как речь может сравниться с интимной близостью общения непосредственно с психикой вашего отца? Ну как то, что я слушала его признания в любви, может сравниться с тем, что я действительно ощущаю его любовь? Полностью понимать другого человека, проникать в фактуру его сознания – просто восхитительно!
Мне говорят, что подобные ощущения называются «гиперреальностью». Но мне все равно, как это называть. Я была неправа, когда так отчаянно цеплялась за удобства своей прежней оболочки из плоти и крови. На самом деле мы всегда представляли собой сгустки электронов, несущихся в пустоте, вакуум в промежутках между атомами. И какая разница, где эти электроны – в мозгу или в полупроводниковом кристалле?
Жизнь священна и вечна. Однако поддерживать наш прежний образ жизни было невозможно. Мы требовали слишком многого от нашей планеты, требовали жертв от всех прочих живых существ. Раньше я считала это неизбежным аспектом нашего существования, однако это не так. Теперь, когда танкеры встали на прикол, когда грузовики и легковушки застыли без движения, когда поля заросли травой, а заводы и фабрики молчат, живой мир, который мы практически полностью уничтожили, потихоньку возвращается.
Человечество – не раковая опухоль на нашей планете. Нам просто требовалось переступить через запросы нашего неумелого тела, отказаться от машин, уже не подходящих для выполнения своих задач. Сколько сознаний теперь будет жить в этом новом мире, чистых творений электрической души и невесомой мысли? Пределов этому нет.
Скорее присоединяйтесь к нам! Мы ждем не дождемся, когда снова сможем вас обнять.
Лора плакала, читая это. Но я ничего не почувствовал. Это написала не моя мать. Настоящая мама знала, что по-настоящему в жизни имела значение достоверность этого бестолкового существования, постоянное стремление достичь близости с другим человеком, несмотря на постоянное же недопонимание, боль и страдания нашей плоти.
Она научила меня тому, что именно то, что человек смертен, делает его человеком. Ограниченный промежуток времени, отведенный каждому из нас, придает значение нашим поступкам. Мы умираем, чтобы освободить место нашим детям, и в наших детях продолжает жить какая-то частица нас самих, единственная форма настоящего бессмертия.
Именно
Это была лишь пародия на мать, пропагандистская запись, соблазняющая отрицанием всех общепризнанных ценностей.