Церковь этой краткой минуты запомнилась мне навсегда. Что было в ней? Разве это не та же самая церковь, которую мы только что видели в ее торжестве из торжеств, в ликовании и сиянии? Да, та же самая. И странно, и страшно – другая.
Она была пуста. Сумеречна, но не темна. Рассветно-холодными полосами зеленели узкие окна. А там, за окнами, еще не догорели костры и дрожащими, багровыми пятнами отливала зелень окон.
Церковь пуста – и вся полна тяжко плавающим кадильным дымом. Вот это, должно быть, и было ее страшное: пустота – и прозрачная, призрачная наполненность. Колеблется душный дым: он сизый, ало-сизый, – но не от зари его алость: темная алость, от пламени костров за окнами.
Нет, не пустота, – опустенье. И тишина другая: не ждущее притиханье перед радостью, но тишина замирающая, тяжело падающая, как и волны фимиама.
Почему так запомнилась эта минута – эта жуткая и грозная красота опустелого храма, сизые дымы его в отсветах дыма и крови?
Евгений Николаевич Поселянин
(1870–1931)
Таинственная ночь
Москва успокаивается, готовясь к светлой заутрене. Заперты лавки, вышел и спрятался в домах весь народ. Кое-где редко-редко слышен звук колеса, и на притихающий город, на его «семь холмов» спускается та невыразимая таинственная ночь, которая принесла миру обновление. Тихо-тихо все над Москвой под надвигающимися крылами этой ночи. Заперты еще церкви, не горят вокруг них огни. И прежде чем встрепенется живая земная Москва, раньше ее навстречу воскресающему Христу поднимается другая, вековечная Москва.
Из запертых соборов, из окрестных монастырей поднимаются нетленные создатели Москвы.
И прежде всех из своей раки в Даниловском монастыре поднимается святой благоверный князь Даниил Александрович Московский.
Тихо проходит он, покрытый схимой, смиренной поступью инока по пустынным улицам Замоскворечья, переходит мосты и вступает в Кремль. Молится на золоченные им соборы Спас на Бору и Архангельский, и широко невидимою рукою отворяются перед храмосоздателем двери этого собора.
«Здравствуйте вы, – говорит он, вступая в усыпальницу потомков, – благоверные великие князья Московские, здравствуйте вы, цари великие, Большая и Малая Россия царств Казанского, Сибирского, Астраханского и иных земель обладатели».
И на зов князя-схимника отверзаются древние гробы. Встает со светлым лицом его сын, Иоанн Данилович Калита. Встает тем же милостивым, нищелюбивым.
Встает сын Калиты Иоанн Иоаннович Кроткий и внук высокопарящий Димитрий Иоаннович Донской и иные князья: Василий, и державные суровые Иоанны, и благочестивый Феодор, и восьмилетний мученик царевич Димитрий.
Все они встают из гробов под схимами, покрывающими их светлые великокняжеские и царские золотые одежды и венцы, и молча приветствуют друг друга поклонами, собираясь вокруг своего прародителя и первоначальника Москвы – Даниила.
И когда все они соберутся, выступает их сонм из северных, открывающихся пред ними настежь дверей и идет к южным вратам собора Успенского.
«Повели, княже», – тихо говорят они, дойдя до врат.
Святой Даниил делает на дверях широкое крестное знамение, и тогда сами собой отверзаются врата святилища русского народа.