– Конечно, и пожар, и гараж! Но, как сказала Лина, чтобы во всем разобраться, года не нужно. То, что сгорело в гараже, не в счет!
Они пошли следом за ним по ступенькам на веранду.
– Вот, – прошептал Лео Ауфман, – окно. Не шумите и увидите.
Не без колебаний дедушка, Дуглас и Том стали всматриваться сквозь большое оконное стекло.
А по ту сторону окна, в уютных островках света лампы просматривалось то, что хотел видеть Лео Ауфман. Саул и Маршалл играли в шахматы на кофейном столике. В столовой Ребекка выкладывала столовое серебро. Наоми вырезала платьица для бумажных кукол. Руфь рисовала акварельными красками. Иосиф играл со своей электрической железной дорогой. В кухонную дверь было видно, как Лина Ауфман достает жаркое из дышащей паром духовки. Каждая рука, голова, каждые губы выполняли большие или малые движения. Из-за стекла доносились их отдаленные голоса, чье-то высокое сладкоголосое пение. Доносился и аромат выпекаемого хлеба. И ты знал наверняка, это настоящий хлеб, который вскоре намажут настоящим маслом. Все было на своих местах, и все действовало.
Дедушка, Дуглас и Том обернулись на Лео Ауфмана, который с порозовевшими щеками умиротворенно смотрел сквозь окно.
– Ну, конечно, – бормотал он. – Вот же она. – И смотрел то с мягкой грустью, то с мгновенным восхищением и, наконец, молчаливым признанием на то, как всё до последней мелочи в этом доме смешивалось, сотрясалось, успокаивалось, приходило во взвешенное состояние и снова – в непрерывное движение.
– Машина счастья, – сказал он. – Машина счастья.
Спустя мгновение он исчез.
Дедушка, Дуглас и Том увидели, как внутри он занимается то мелкой починкой, то крупным ремонтом, устраняет неполадки, хлопоча среди всех этих теплых, восхитительных, бесконечно тонких, навсегда непостижимых и вечно непоседливых деталей.
Затем, улыбаясь, они спустились по ступенькам в прохладу летнего вечера.
XIII
Дважды в год они выносили на двор большие хлопающие ковры и расстилали на лужайке, где они смотрелись несуразно и осиротело. Затем бабушка и мама выходили из дома, вооруженные чем-то вроде спинок от прекрасных плетеных стульев из кафе-мороженого в центре города. Эти диковинные проволочные жезлы раздавались по кругу всем – Дугласу, Тому, бабушке, прабабушке и маме – застывшим, как сборище ведьмаков с подручными, перед орнаментами Армении, под вековой пылью. Затем по команде прабабушки – подмигиванием или улыбкой – бичи приподнимались, и свистящая проволока опускалась снова и снова, стегая ковры.
– Вот вам! Получайте! – приговаривала прабабушка. – Ну-ка, мальчики, давите мух, крушите вшей!
– Ну, ты даешь! – сказала бабушка своей матушке.
Все засмеялись. Над ними заклубилась пыльная буря. И они поперхнулись своим смехом.
В молотом-перемолотом воздухе колыхался дождь из ворсинок, поднимались волны песка, трепетали золотые блестки трубочного табака. В передышках между выбиваниями мальчики замечали на ковре цепочки своих и чужих следов, оттиснутых мириадами; теперь их разгладит и сотрет прибой, который непрерывно обрушивается на берег Востока.
– Вот сюда твой муженек пролил кофе! – бабушка врезала по ковру.
– А вот сюда ты бухнула сливки! – прабабушка выбила из ковра большущий смерч пыли.
– Посмотрите на потертости! Ах, мальчики, мальчики!