— Живей, живей, Илянка, ведь не яйца у тебя в подоле; ходи веселей, пока ночь не захватила!
И Костаки озабоченно смотрит на небо. Из далекой тучи послышался гром, который, казалось, доносился из другого мира. А до вечера было еще очень далеко, солнце едва перешло за полдень, и лучи со знойного неба падали отвесно, подобно огненным стрелам. Костаки с хлыстом через плечо прохаживался взад и вперед, покрикивая на людей. В соломенной шляпе с широкими смятыми полями, в штанах, заправленных в сапоги, в рубахе с расстегнутым воротом, коренастый, плотный, загорелый, управляющий помещика Леонида стоял, засунув руки в карманы, убежденный в том, что если бы не его присутствие, работа бы сразу замерла.
Крестьяне прозвали его «Дубиной»… видно, за доброту.
— Иляна! Шевелись, а не то!..
И бедная Иляна, не понимая, почему Дубина все время кричит на нее, вздыхает, молчит и продолжает работать. Платок, защищающий ее голову от мякины, сполз на спину, длинные косы растрепались, но у нее нет времени подобрать их. Бедняжка! Она мечется как угорелая. Сердце у нее готово выскочить из груди, голова кружится, лицо залито потом от духоты. Она на восьмом месяце беременности.
О, с каким волнением ждет она своего ребенка, с какой страстной любовью думает о нем, считая дни и пытаясь представить его себе. Она представляет своего ребенка красивым — таким прекрасным, каких еще не было на этом свете. Как она будет любить его, как гордо она выйдет, держа его на руках. Если ей взгрустнется, то она посмотрит на него, и печали как не бывало. А если к горлу подступят слезы от тоски по Раду, который взят на военную службу, она утешится, глядя на своего малыша и целуя его… Такой хорошенький! Так бы его и зацеловала!
Иляна подозревает, почему управляющий все время орет на нее. Она была красивая девушка и умела защитить свою красоту, сохранить чистым свое молодое тело. Клок волос из бороды Дубины принесла она домой два года назад, когда он пытался овладеть ею на опушке леса, где заставил жать ее одну. Она боролась с ним с силой молодого парня; билась в его руках, как зверь, и не далась; убежала вся исцарапанная, избитая, покрытая синяками, но честная.
Ребенок шевельнулся в ней — и все воспоминания сразу погасли, будто на дрожащую струну положили руку. Голова разламывалась от завывания машин; острые, колющие боли резали бедра; страшной тяжестью, от плеч до лодыжек, налилось ее тело. Она открыла рот и с силой втянула в себя горячий, пыльный воздух.
Опять послышался гром, на этот раз ближе.
«Дай боже ливня!»
— Кто это закричал?
Все застыли на месте. Это был крик раненого животного, вопль, от которого леденеет сердце.
— Несчастная!
— Да что случилось?
— Ты что, не видела? Дубина пнул ее ногой в живот. Как бьется, бедненькая! Пропади он пропадом, окаянный!
Женщины поспешили поднять ее. Иляна стонала, посинев от боли, безумные, страшные глаза ее блуждали по сторонам.
— Боже мой! Господин Костаки, как мог ты ударить ее в живот? Что, если выкинет?..
— Я ей другого сделаю…
И Дубина оскалил свои широкие желтые зубы в отвратительной, звериной усмешке. Потом заорал, размахивая хлыстом:
— Ну, нечего здесь толкаться. Уберите ее отсюда. Знаю я это женское притворство. Принимайтесь за дело! Нет времени с ней возиться! Живей, пока дождь не захватил! А ну! А не то плетью вас огрею!