Махамаджан уходил, а Яшка стоял на улице, слушал песню о хлебе и думал, что песня Махамаджана не для него, что она вовсе не о хлебе, а о голоде и нищете. Он вспомнил слова старьевщика о голодных малайках и проворчал:
— Кормит… Грабит, а не кормит, перетаскал все… — И Махамаджан со своим мешком, со своим сладким пением муэдзина сделался ненавистен Яшке.
Парень крикнул Черныша и побежал в другую сторону, чтобы не слышать песни Махамаджана о хлебе.
— Эй, Яшка, подь сюда! — раздался знакомый голос.
Яшка огляделся. У ворот сидел его товарищ Морква и звал:
— Подь сюда, на промысел рановато. Куда ты?
— Мутит дома. Ганька орет каждую ночь, жрать просит, мать тузит его.
— А ты не ходи домой, — посоветовал Морква.
— Спать негде. И мамку жалко.
— Мамку жалко, мамкин сын! Закуривай, так и быть, угощу тебя.
Морква, рябой подросток Яшкиных лет, торговал папиросами. Его районом были набережные Булака и Рыбная улица. Если спокойный и торжественный Махамаджан был каждому знаком на Булаке, то не меньше его был известен юркий, вертлявый Морква. Он постоянно бегал в своих шлепанцах с одного угла на другой, от прохожего к прохожему и визгливо кричал:
— Папиросы, лучшие папиросы, рассыпные!..
Присаживался Морква только тогда, когда хотел закурить. Он выбирал тумбу, зажигал папиросу и тянул, глядя на Булак. Запах его папирос ничем не отличался от вони булакской воды, но Морква вдыхал его глубоко и с наслаждением.
Он, выросший среди постоялых дворов, бань, складов кожи и скверной селедки, никогда не чувствовал зараженного воздуха, не страдал от него, напротив — от воздуха полей, лугов и садов его начинало тошнить.
— Ну, закуривай, — напомнил Морква Яшке. — Редко попадает?
— Окурки собираю, — признался Яшка и взял одну из рассыпных.
От ворот товарищи перешли на берег Булака, сели на пыльную траву и закурили. Морква цыкал желтой слюной и словами:
— Куда идешь?
— На Рыбную.
— Рано, я тоже пережидаю.
ebooksa