Из воспоминаний
Помню, в том году зима была суровая: с последних чисел декабря и до конца января морозы стояли от 25 до 35° по К. По целым неделям небо оставалось безоблачным, и с голубого неба солнце ярко светило, искрясь алмазною пылью на снегу и на ветвях деревьев, как кружевом, увешенных инеем. А ночь при ярком лунном освещении превращалась в какой-то фантастический бессолнечный день… Одновременно с этими 30-градусными морозами стояло полное безветрие. В воздухе было до того тихо, что зажженная спичка ровным пламенем горела на открытом воздухе…
Как-то в половине января явился ко мне околоточный и заявил, что московская полиция требует с меня подписку.
— Какую подписку? О чем же еще? — с недоумением спросил я.
— Да вот о том, что вам воспрещается жительство в Москве, — пояснил полицейский.
— Ведь я в Москве уже дал эту подписку! Для чего же с меня ее требуют в другой раз?
— Право, не знаю… Только уж, пожалуйста, распишитесь, что вам предъявлено… — упрашивал околоточный. — Что ж вам… все равно!
Конечно, мне было все равно — один раз или дважды дать одну и ту же подписку, и я дал ее.
Здесь кстати я должен упомянуть о том, что долго уже после того, как мне было разрешено жительство в Петербурге, Москва для меня оставалась местом запретным — за семью печатями. Если мне, по словам жандармского офицера, объяснявшегося со мной в охранном отделении жительство в Москве было воспрещено только потому, что я был выслан из Петербурга, то казалось бы, что запрещение жительства в Москве само собой уничтожалось с той поры, как я с разрешения министра внутренних дел снова поселился в Петербурге. Но вышло не так, как бы следовало по обыкновенной логике. В течение нескольких лет, когда мне было надо по делам побывать в Москве, я должен был каждый раз обращаться в департамент государственной полиции с просьбою дать мне возможность дня 3–4 провести в Москве. Тогда государственная полиция сносилась с Москвой, и только после того я мог поехать в этот запретный город.
Будучи осенью в Москве, я предложил свой роман одному из редакторов весьма почтенной московской газеты. Я передал ему рукопись 11 октября. Г. N. обещал ответить мне в конце октября по поводу моей рукописи.
(Здесь я должен сделать оговорку: г. N. - человек безусловно порядочный, таким он был тогда в моем мнении, таковым и остался). В назначенный срок я ответа не получил, и в половине ноября послал г. N. заказное письмо с просьбою уведомить меня, берет ли редакция мой роман или нет, и если «нет», то я убедительно просил немедленно возвратить мне рукопись: в ноябре было еще не поздно отдать ее в какой-нибудь журнал для будущего 1892 г. Ни ответа, ни рукописи я не получил. В декабре опять посылаю заказное письмо, и оно опять остается без ответа. В январе — опять заказное письмо, — ответа нет. В феврале — тоже, в марте — тоже… На мое счастье, А. М. Федоров поехал в Москву и взялся «вытеребить» мою рукопись. И — спасибо ему — «вытеребил», но с каким трудом… Он ходил и в редакцию и на квартиру к г. N., снова в редакцию, и снова к редактору на квартиру…
Вот яркая иллюстрация нашей редакционной халатности, и невнимания к чужому труду. Г. N. знал, что я живу только литературным трудом, что я сам не могу приехать в Москву, что я поневоле должен ограничиваться письменными сношениями, и, несмотря на все это, он не ответил ни на одно мое письмо, и рукописи не возвратил.
Когда же в марте я получил рукопись, пересылать ее в другую редакцию было уже поздно. А между тем в ту пору я очень нуждался в деньгах… (В 1893 г. мой роман был напечатан в «Русском богатстве»).
Дело с нашим сборником между тем налаживалось, рукописи присылались по указанному адресу, я свою статью («Черный год») кончил; деньги на печатание сборника (308 р.) были пожертвованы моими почтенными земляками: К. И. Ногиным, А. В. Гудковым-Беляковым, А. А. С-вым и братьями Масленниковыми (заимообразно было еще получено 250 р. от Л. Ф. П-ева). Редактирование сборника было поручено мне. Книга должна была издаваться в Петербурге, и заведывание печатанием ее взял на себя А. Коринфский. Так как корректуры приходилось пересылать мне в Вологду, то для ускорения дела, и вообще для большего удобства сношений с Петербургом, я решил перебраться в Любань.
В половине марта, распростившись с гостеприимным «Золотым якорем», я уехал из Вологды.
Квартира в Любани была для меня нанята в доме одного машиниста, служившего на Николаевской железной дороге. Она состояла из двух комнат и кухни; в комнатах, на манер южных стран, печей не было, и зимние рамы не были вставлены. А в марте месяце в Новгородской губернии, как известно, фиалки не цветут, а лежат еще сугробы снега. В моей квартирке было очень холодно. Спальню я устроил себе в полутемной кухне, около плиты. Днем в комнатах можно было сидеть и работать, одевшись потеплее: окна выходили на юг и нагревались солнцем. Так спозаранку я очутился на даче…
Хотя я и зябнул в Любани, но зато меня нередко навещали жена и добрые знакомые. На Пасху жена прогостила у меня даже несколько дней. На другой день после ее отъезда я заболел, послал ей письмо, а затем и телеграмму. Я просил жену приехать ко мне и попросить какого-нибудь доктора — специалиста по накожным болезням навестить меня в Любани. У меня оказалось рожистое воспаление лица и экзема. Я ужасно, невыносимо страдал… Жена, по совету знакомых, стала хлопотать в департаменте государственной полиции о разрешении мне приехать в Петербург для лечения. Ответ ей быль обещан через несколько дней, но ей надо было ехать ко мне в Любань, и поэтому она попросила сходить за нее в государственную полицию М. В. Ватсон.
Утром в воскресенье на Фоминой неделе жена приехала ко мне с женщиной-врачом, Е. К. Пименовой, которая и подала мне первую помощь. Вскоре приехал и П. П. Абрамычев (бывший тогда ассистентом профессора Полотебнова) и назначил мне лечение, но при этом заявил, что продолжать лечить меня в Любани он решительно не может, так как занятия требуют его постоянного присутствия в Петербурге. В сумерки врачи мои уехали.
На другой день навестил меня профессор Манассеин и шибко напугал, сказав, что экзема болезнь крайне упорная, туго поддающаяся леченью, и может длиться год и два. Я просто пришел в отчаяние…
Наконец было получено мною разрешение приехать в Петербург. Следовало немедленно ехать, а у меня, как на грех, не оказалось денег для расплаты за квартиру. В это время судьба послала мне А. Коринфского. Он выручил меня из моего критического положения, съездил в Петербург за деньгами, и мы в тот же день вечером уехали из Любани.