Ваш Ник. Михайловский».
Давыдовой детский журнал разрешили[30].
И я решился ждать, но ждать мне пришлось очень недолго. Дня через три после того я опять получил письмо от Михайловского.
«Дорогой П. В., - писал он, — вместо какого бы то ни было ответа из Петербурга, я сейчас получил приказание убираться из Московской губ. Еду назад в Любань. Уведомляю вас об этом только для сообщения своего нового адреса. Крепко жму вашу руку. Поклон А. Н.
Ник. Михайловский».
Письмо без даты, — написано, по-видимому, второпях.
В Кидаше я получил от Ник. Конст. еще одно письмо из Любани от 1 августа.
«Дорогой П. В., мои опасения оказались справедливы: к директору департамента обращаться не следовало, и вам не следует повторять мою ошибку. Я должен был написать министру и теперь не знаю, что из этого воспоследует. Вам, мне кажется, надо обратиться к градоначальнику. Подчеркиваю мне кажется, потому что не уверен в основательности своих сообщений. Дело в том, что градоначальник прямо отказал мне в каких бы то ни было объяснениях, а потому мне обращаться к нему было бы и назойливо и унизительно. Вы — другое дело. С вами он говорил, и потому естественный путь ваш — к нему. Но, конечно, можно и к министру[31]. Рассудите уж сами, советовать боюсь. Жму вашу руку и прошу передать мой привет А. Н.»
На обороте:
«Случайно письмо завалялось, и я теперь, получив ваше, распечатываю свое, чтобы приписать.
Кривенко говорит, что в С. В. ваша вещь отложена до начала будущего года, потому что в редакции имеется несколько больших повестей, уже оплаченных, но что вы можете требовать гонорара авансом[32]. Гольцев в Москве, и если вы не получаете ответа, то это обыкновенная московская манера. Я с „Русской Мыслью“ разошелся. Очень и очень это некстати по моим теперешним делам, но они в такой степени бесцеремонны со статьями, что совершенно непереносно.
Ваш Ник. Михайловский».
Вскоре после того Н. К. разрешено было возвратиться в Петербург. А мне еще более года после того пришлось скитаться по Руси…
IV. Странствования
В конце августа мы уехали из Верхнетроицкого, и из Самары опять на пароходе отправились в Казань. Здесь, в редакции «Волжского Вестника», мне дали несколько образчиков того хлеба, каким питалось население голодающих местностей, и рассказали об ужасном положении в ту пору Поволжья. Да я и сам уже достаточно насмотрелся на все ужасы голода.
Из Казани через Нижний мы проехали в Москву, где я расстался с женой. Она направилась в Петербург, а я — в Вологду.
Сентябрь я прожил на Горке, в усадьбе моей тетки, Е. П. Даниловой. Здесь я задумал сделать сбор для голодающих, и по этому поводу переговорил со священником: решили, что всего удобнее обратиться к народу в церкви. Так и сделали.
8 сентября перед концом обедни сторож, по указанию священника, поставил среди церкви, неподалеку от амвона, стол, и на столе были выложены куски того хлеба, который я привез из Казани, — куски, похожие на засохший навоз. Священник сказал народу, что в Поволжье и в некоторых средних губерниях был неурожай и вследствие того наступил голод, что «вот человек приехал из тех краев, сам все видел и расскажет вам…» После того я обратился к народу и просто и ясно поведал ему вкратце о страшном бедствии, какое в то время переживало крестьянское население в местностях, пострадавших от голода. Я перечислил эти местности и упомянул о том, что везде идут сборы для голодающих. Я указал на куски хлеба, лежавшие на столе, и предлагал желающим попробовать этот хлеб.
— Вот такой-то хлеб едят люди! — говорил я. — Пожалейте же их, братцы, помогите и вы им, чем можете, сколько можете, — деньгами, хлебом.
Когда я кончил, смутный гул пошел по церкви, и я слышал, как ближе стоявшие к амвону старики и молодежь говорили: