Он шагнул в дом, оттолкнул двух маленьких сыновей, которые голышом играли под теплыми лучами солнца у порога. Его дядя с показным добродушием обратился к детям и вынул откуда-то из своей смятой одежды по медной монетке для каждого ребенка. Он прижал к себе их толстые и блестящие тельца и, приложив нос к их нежным шейкам, понюхал загорелую кожу:
– Ах вы, маленькие мужчины! – сказал он, обнимая их обоих с притворной любовью.
Но Ван Лун не остановился и вошел в комнату, где он спал с женой и вторым ребенком. Там было очень темно. Так ему показалось, потому что он вошел со двора, где светило солнце, и кроме полосы света из квадратного отверстия окна он ничего не видел. Но запах теплой крови, который он так хорошо помнил, ударил ему в ноздри, и он сказал быстро:
– Что такое? Разве твое время пришло?
Голос жены ответил ему с постели, и он никогда еще не слышал, чтобы она говорила так тихо.
– Все кончилось. На этот раз это только рабыня. Не стоит о ней говорить.
Ван Лун стоял неподвижно. Несчастье поразило его. Девочка! Девочка была причиной беды в доме его дяди. А теперь и в его доме родилась девочка.
Ничего не ответив, он подошел к стене, нащупал шероховатость, которой был отмечен тайник, и вынул комок земли. Порылся в маленькой кучке серебра и отсчитал девять монет.
– Зачем ты берешь серебро? – вдруг спросила жена из темноты.
– Приходится дать в долг дяде, – сказал он коротко.
Сначала его жена ничего не ответила, а потом сказала по-своему, откровенно и мрачно:
– Лучше не говори «дать в долг». У них в доме не берут взаймы. Там только принимают подарки.
– Я это хорошо знаю, – отвечал Ван Лун с горечью. – Давать ему – все равно что резать свое тело, да еще ни за что ни про что, разве только за то, что мы одной крови.
Выйдя на порог, он сунул деньги дяде и быстро зашагал обратно в поле. Там он принялся работать так, как будто хотел перевернуть землю до основания. Некоторое время он думал только о серебре, он видел, как его небрежно бросают на игорный стол, видел, как его загребает чья-то праздная рука: его серебро, – серебро, которое он с таким трудом собирал от плодов своего поля, чтобы вложить его в новый участок собственной земли.
Гнев его прошел только к вечеру, и тогда он выпрямился и вспомнил о доме и об ужине. И потом он подумал о новом рте, который с этого дня вошел в его дом, и его угнетала мысль, что у него начали рождаться дочери, – дочери, которые не принадлежат родителям, а рождаются и воспитываются для чужих семей. В своем гневе на дядю он даже не подумал нагнуться и взглянуть на личико маленького новорожденного существа.
Он стоял, опираясь на мотыгу, охваченный печалью. Придет другая жатва, прежде чем он сможет купить эту землю, участок, примыкающий к его полю, а теперь в доме появился новый рот. Через бледное, зеленоватого цвета, сумеречное небо пролетела стая ворон, резко чернея, и закружилась над ним с громким карканьем. Он смотрел, как она исчезла, словно облако, в деревьях около его дома, и погнался за ней, крича и размахивая мотыгой. Стая медленно поднялась, описывая круги над его головой, поддразнивая его своим карканьем, и наконец улетела в потемневшее небо. Он громко застонал: это был дурной знак.
Глава VIII
Казалось, что боги раз и навсегда отвернулись от человека и никогда уже не будут к нему благосклонны. Дожди, которые должны были начаться ранним летом, задержались, и каждый день небеса блистали все тем же равнодушным сиянием. Им не было дела до иссохшей и жаждущей земли. От зари до зари на небе не было ни облачка, а ночью загорались звезды, золотые и жестокие в своей красоте.
Поля засохли и потрескались, хотя Ван Лун трудился над ними до отчаяния, и молодые всходы пшеницы, дружно показавшиеся весной, теперь, когда ни небо, ни земля ничего им не давали, не вытягивались больше под лучами солнца, а под конец съежились и пожелтели, не принеся урожая.
Рисовые гряды, засеянные Ван Луном, лежали кусками нефрита на темной земле. Забросив поле пшеницы, он день за днем носил к ним воду – тяжелые деревянные ведра, перевешенные через плечо на бамбуковом шесте. Но дождя все не было, а за это время он натер плечо, и на нем образовались мозоли величиной с чашку. Наконец вода в пруде высохла, и даже в колодце вода так спала, что О Лан сказала ему: