Таким образом, раз у нас нет власти над теми, кто зарабатывает себе на жизнь чтением и письмом, мы должны смиренно пойти к ним без взяток или угроз — с протянутой рукой, точно нищие, и, взывая к доброте душевной, просить их заниматься чтением и письмом в интересах культуры и интеллектуальной свободы.
Теперь, по-видимому, можно дать какое-нибудь определение «культуре и интеллектуальной свободе». К счастью, для наших целей ему не надо быть исчерпывающим. Нет нужды обращаться к Мильтону[211], Гете или Мэтью Арнольду[212], ибо их определения подошли бы к оплаченной культуре, которая, по словам мисс Уитон, включает физику, богословие, астрономию, химию, ботанику, логику и математику, а также латынь, греческий и французский. Мы обращаемся в основном к тем, чья культура была бесплатной и состоит в основном из чтения и письма на родном языке. К счастью, ваш манифест под рукой, дабы помочь нам разобраться с формулировками: вы используете слово «бескорыстный». Поэтому давайте определим культуру как бескорыстное стремление к чтению и письму на английском языке, а интеллектуальную свободу — как право свободно говорить и писать, что думаешь. Это очень грубые определения, но их вполне достаточно. Тогда наш призыв можно начать следующим образом: «О, дочери образованных мужчин, этот уважаемый джентльмен заявляет, что война неизбежна, но, защищая культуру и интеллектуальную свободу, мы можем помочь ее предотвратить. Посему умоляем вас — тех, кто зарабатывает на жизнь чтением и письмом…», — тут слова застревают в горле, а мольба вновь растворяется в многоточии из-за фактов — фактов из книг и биографий, затрудняющих или вовсе не позволяющих продолжить.
О чем же идет речь? В который раз мы вынуждены прервать наше обращение, чтобы рассмотреть факты, найти которые не составляет труда. Вот, к примеру, перед нами лежит весьма поучительный документ — невероятно искренняя и воистину трогательная биография миссис Олифант[213]. Она была дочерью образованного мужчины и зарабатывала себе на жизнь чтением и письмом. Она написала огромное количество разных работ: романы, биографии, исторические очерки, путеводители по Флоренции и Риму, рецензии, бесчисленные газетные статьи. На вырученные деньги она также воспитывала своих детей, но как сильно миссис Олифант защищала культуру и интеллектуальную свободу? Судите сами; прочтите для начала несколько ее романов: «Дочь герцога», «Диана Трелони», «Гарри Джослин»; затем — биографии Шеридана и Сервантеса[214], творцов Флоренции и Рима; а в заключение погрузитесь в бесчисленные статьи пожелтевших газет, разные очерки, которые она публиковала в литературных изданиях. По окончании исследуйте состояние своего ума и спросите себя, привело ли это чтение к уважению бескорыстной культуры и интеллектуальной свободы. Разве оно, напротив, не запятнало ваш рассудок, не расстроило воображение и не заставило сожалеть о том, что миссис Олифант торговала своими выдающимися способностями, своей культурой и интеллектуальной свободой, дабы заработать на жизнь и воспитать детей?{82} Принимая по внимание ущерб, который бедность наносит разуму и телу, а также необходимость кормить, одевать и воспитывать своих детей, мы неизбежно будем аплодировать ее выбору и восхищаться мужеством тех, кто поступил так же. В этом случае мы можем избавить себя от необходимости обращаться к таким людям с призывами, ибо они способны защитить бескорыстную культуру и интеллектуальную свободу не больше, чем сама миссис Олифант. Просить их подписать ваш манифест — все равно что требовать от трактирщика трезвости. Сам он, конечно, может вообще не пить, но, поскольку благополучие жены и детей зависит от его заработков, он вынужден торговать пивом, а его подпись под манифестом не будет иметь никакой ценности для трезвости в целом, потому как, подписав бумагу, он тут же вернется к прилавку и продолжит наливать своим клиентам. Таким образом, подпись дочерей образованных мужчин, вынужденных зарабатывать на жизнь чтением и письмом, под вашим манифестом не представляет ценности для бескорыстной культуры и интеллектуальной свободы, поскольку, подписав его, они тут же вернутся к столу и продолжат писать свои книги, лекции и статьи, продавая тем самым культуру и интеллектуальную свободу в рабство. Как выражение собственного мнения подпись имеет значение, но, если вы хотите получить настоящую помощь, вам придется сформулировать свою просьбу иначе и просить их взять на себя обязательства не писать ничего, что отрицает культуру, и не подписывать контракты, нарушающие интеллектуальную свободу. Почерпнутый в биографии ответ на это будет коротким, но исчерпывающим: «Мне перестать зарабатывать себе на жизнь?» Таким образом, сэр, понятно, что мы должны обратиться только к тем дочерям образованных мужчин, у которых достаточно средств к существованию. К ним мы могли бы обратиться именно так: «Дочери образованных мужчин, которым есть на что жить…» Но голос наш опять дрожит, а мольба вновь растворяется в многоточии. Ибо сколько вообще таких дочерей? Дерзнем ли мы предположить на глазах у Уитакера, перед законами о собственности и газетными публикациями о завещаниях, что 1000, 500 или хотя бы 250 женщин откликнутся на просьбу? Как бы то ни было, оставим подсчеты и продолжим: «Дочери образованных мужчин, которым есть на что жить, с удовольствием читающие и пишущие на родном языке, можете ли вы подписать манифест этого джентльмена и сдержать данные обещания?»
Тогда они, если, конечно, согласятся выслушать, могут попросить нас уточнить, но не определение культуры и интеллектуальной свободы, на это у них есть книги и досуг, а что же имеет в виду этот джентльмен под «бескорыстной» культурой и как защитить ее и интеллектуальную свободу на практике? Теперь, поскольку они дочери, а не сыновья, мы можем напомнить один комплимент, который сделал им великий историк. «Поведение Мэри, — говорит Маколей, — являлось поразительным примером того совершенного бескорыстия и самоотверженности, на которые мужчина, по-видимому, не способен, в отличие от некоторых женщин»{83}. Когда вы просите об одолжении, комплименты лишними не бывают. Далее обратимся к тому, что издавна почитается в частном доме, — к традиции целомудрия. «В течение многих веков, мадам, считалось гнусным торговать своим телом без любви, а правильным — отдать его мужу. Согласитесь, что столь же неправильно и торговать своим умом без любви, нужно с любовью отдаваться искусству». «Что значит, — спросит она, — торговать умом без любви?» «Попросту говоря, — ответим мы, — ради денег писать по приказу другого то, что вы не хотите. Но торговать мозгами даже хуже, чем телом, потому как после очередной сделки проститутка заботится о последствиях. При этом бледные, порочные и больные ученики того, кто торгует умом, выпускаются в мир, дабы развращать и заражать своей болезнью других людей. Поэтому мы просим вас, мадам, не изменять своему мозгу, ведь это куда более тяжкое преступление». «Измена мозгу, — уточнит она, — означает писать то, что я не хочу, ради денег? Получается, вы просите меня отказаться от издателей, редакторов, литературных агентов и вообще всех, кто подкупает меня, дабы я писала или говорила то, что не хочу?» «Именно так, мадам. И, если кто-то предложит сделку, возмутитесь и разоблачите их, как вы бы сделали и с теми, кто захотел купить ваше тело — ради себя и других. Кроме того, обратите внимание, что, согласно словарю, „изменять[215]“ означает также „фальсифицировать“ или „портить примесями“ состав. И не только деньги являются грязным компонентом, но также — реклама и публичность. Таким образом, культуру, смешанную с деньгами и рекламой, нужно считать суррогатом. Мы призываем вас отречься от всего этого: не выступать на публике, не читать лекций, не позволять кому-либо раскрывать ваше лицо или подробности личной жизни, короче говоря, — избегать любых форм интеллектуальной проституции, которые столь коварно навязывают сутенеры и пособники торговли мозгами. Не вешайте на себя никакие побрякушки и ярлыки, которыми маркируют и рекламируют мозги: медали, звания, ученые степени, — мы просим вас полностью отказаться от этих знаков продажной культуры и порабощенной интеллектуальной свободы».
Услышав это, пусть и несовершенное, определение того, что значит не только подписание вашего манифеста в поддержку культуры и интеллектуальной свободы, но и применение его на практике, даже те дочери образованных мужчин, которым есть на что жить, сочтут условия невыполнимыми. Ибо они ведут не только к потере денег и славы, но также к существенному осуждению и насмешкам. Каждая из дочерей, вероятно, станет мишенью для тех, кто держит слуг или зарабатывает на торговле мозгами. А что взамен? Лишь «защита культуры и интеллектуальной свободы», выражаясь абстрактными формулировками вашего манифеста, к тому же не своим мнением, а деятельностью.
Поскольку условия сложны и нет лидера, которого они бы стали слушать и уважать, давайте подумаем, есть ли еще какой-нибудь способ их убедить. Кажется, остались только фотографии мертвых тел и разрушенных зданий. Можно ли выявить связь между снимками, продажной культурой и интеллектуальным рабством и наглядно показать, что одно влечет за собой другое, оборотную сторону медали, дабы все дочери образованных мужчин предпочли отказаться от денег и славы и стать посмешищем, нежели позволить страдать себе и другим. Трудно выявить эту связь, не имея времени и сил, но, если вы говорите правду, сэр, и между ними действительно есть реальная связь, мы обязаны попытаться ее найти.
Итак, начнем с того, что представим себе какую-нибудь дочь образованного мужчины — представительницу своего класса, который на самом деле классом может и не являться; она умеет читать и пишет ради удовольствия. Попросим же оценить произведения, лежащие перед ней на столе. «Взгляните, мадам, — начнем мы, — на свои газеты. Позвольте спросить, почему вы берете три ежедневных и три еженедельных издания?»«Потому что, — отвечает она, — я интересуюсь политикой и хочу быть в курсе событий». «Похвально, мадам. Но зачем три? Их содержание отличается, а если да, то почему?» На что она отвечает с некоторой иронией: «Вы называете себя дочерью образованного мужчины и все же не знаете фактов: каждая газета кем-то финансируется и имеет свою печатную политику. Правление нанимает авторов, которые ее транслируют, и, если те не согласны с позицией издательства, они, как вы понимаете, оказываются на улице. Таким образом, нужно прочесть не менее трех изданий и получить разные точки зрения касательно того или иного факта, чтобы, в конце концов, составить свое мнение. Отсюда и три газеты на моем столе». Теперь, когда мы коротко обсудили литературу фактов, давайте обратимся к тому, что можно называть литературой вымысла. «Мадам, — напомним мы ей, — есть еще картины, пьесы, музыка и книги. Если вы хотите что-то узнать о них, то проводите ту же экстравагантную политику и просматриваете не менее трех изданий? Ведь авторы, что пишут об искусстве, тоже работают на редактора, а он — на издателей, имеющих свою позицию. Таким образом, у каждой газеты есть своя точка зрения, и, лишь сравнивая их, можно прийти к собственному заключению, на какую пьесу или концерт пойти, какую книгу заказать в библиотеке». На что она ответит: «Поскольку я дочь образованного мужчины, с некоторым налетом культуры, почерпнутой из книг, то, учитывая нынешнее состояние журналистики, для меня важнее составить мнение о политике, нежели о картинах, пьесах, музыке и книгах. В любом случае это единственный путь: сравните точки зрения, сделайте поправку на субъективность и судите сами. Вот почему так много изданий на моем столе»{84}.
Таким образом, грубо говоря, литература фактов и литература мнений предоставляют не чистые сведения и точки зрения, а измененные или, согласно словарю, «испорченные примесями». Получается, вам нужно очистить каждое утверждение от денег, власти, рекламы, публичности и тщеславия автора, не говоря об остальных его мотивах, о которых вам, как дочери образованного мужчины, уже известно, прежде чем решить, в какие политические или даже культурные факты верить? «Именно так», — подтвердит она. Но если бы кто-то, у кого нет причин и мотивов скрывать правду, сообщил тот или иной факт, поверили бы вы ему или ей, допуская, конечно, вероятность обычного человеческого заблуждения, которое может быть весьма значительным в вопросах искусства? «Естественно», — подтвердит она. Поверите ли вы, если такой человек скажет, что война ужасна, а картина, симфония, пьеса или поэма хороши? «Допуская, что человек может заблуждаться, поверю». Теперь предположим, мадам, что существует 250, 50 или 25 таких людей, поклявшихся не изменять своему мозгу и, таким образом, нет нужды очищать их слова от примеси денег, власти, рекламы, тщеславия и т. д., прежде чем добраться до зерна истины. Разве не следует из этого два интересных замечания? Возможно ли, что, знай мы всю правду о войне, ее доблестный ореол лежал бы сейчас обезвреженный и раздавленный в капустных листьях наших продажных поставщиков фактов?! И, знай мы правду об искусстве, не пришлось бы рыться в унылых статьях тех, кто вынужден торговать культурой, а наслаждение и занятие искусством стало бы настолько желанным, что, по сравнению с этим, война показалась бы утомительной игрой пожилых дилетантов в поисках очередной забавы, вроде бросания бомб через границу, вместо мячей — в ворота. Короче говоря, если бы газеты издавали люди, единственной целью которых было бы сообщать правду о политике и искусстве, мы бы верили в культуру, а не войну.
Теперь связь фотографий мертвых тел и разрушенных зданий с культурой и интеллектуальной свободой вполне ясна. А просить дочерей образованных мужчин, которым есть на что жить, совершить измену своему мозгу — означает просить их помочь вам, очевидно, наиболее конструктивным способом предотвратить войну, ибо литературная профессия до сих является наиболее доступной для них.
Именно так, сэр, мы могли бы обратиться к этой леди, правда, грубо и коротко, но время идет, и мы не можем долго распинаться. На наш призыв, если, конечно, эта воображаемая дама существует, она ответила бы: «Вы говорите настолько очевидные вещи, что дочь каждого образованного мужчины уже их знает, а если и нет, то достаточно почитать газеты и убедиться. Но, будь она достаточно обеспеченной, чтобы не только подписать ваш манифест в пользу бескорыстной культуры и интеллектуальной свободы, но и претворить свои обязательства по нему в жизнь, как ей сделать это и за что взяться? Только не надо, — добавит она, — мечтать об идеальном мире и звездах на небесах — думайте о том, что здесь и сейчас». Ведь с реальными фактами труднее иметь дело, нежели с миром грез. Тем не менее, мадам, личный печатный станок вполне реален и доступен людям со средним доходом. Печатные машинки и копировальные аппараты еще реальнее и дешевле. Используя эти недорогие и до сих пор не запрещенные устройства, вы можете одним махом избавиться от давления начальника, редакторов и политиков. Так вы сможете говорить, что и когда захотите, без ограничений — и именно это мы называем «интеллектуальной свободой». «Но, — вероятно, скажет она, — известность? Как же ее достичь, не пропустив свой собственный мозг через мясорубку и не превратив его в колбасу?» «Читатели, мадам, — заверим мы ее, — очень похожи на нас; они живут в домах, ходят по улицам и жалуются, что им надоела колбаса. Бросайте листовки к дверям, выставляйте их на прилавках, развозите по улицам на тачках, продавая за копейки или раздавая бесплатно. Найдите новые способы сближения с публикой, разделите ее на отдельных людей вместо того, чтобы представлять их одним огромным и глупым чудовищем. А затем подумайте: раз у вас есть на что жить и своя комната, не обязательно уютная или красивая, но все же тихая и уединенная, то именно оттуда вы и можете, не опасаясь огласки и ее последствий, рассказывать правду творческим людям о картинах, музыке и книгах, не боясь повредить ожидаемым продажам или задеть их невероятное тщеславие{85}. Так, например, Бен Джонсон[216] критиковал Шекспира[217] в „Русалке“[218], однако нет никаких оснований полагать, и Гамлет[219] тому свидетель, что литература хоть как-то из-за этого пострадала. Разве не частные лица обычно лучшие критики, и не стоит ли даже одно замечание того, чтобы быть высказанным. Таковы некоторые активные способы, которыми вы, как писатель на своем родном языке, можете реализовывать свое мнение на практике. Однако, если вы, пассивный читатель, а не автор, то вы должны использовать и соответствующие методы защиты культуры и интеллектуальной свободы». «Какие, например?» — спросит она. «Воздержание, разумеется. Не подписываться на газеты, которые поощряют интеллектуальное рабство, не посещать лекции, торгующие культурой — ведь мы согласились, что писать по указке другого человека то, что вы не хотите, значит быть в рабстве, а смешивать культуру с деньгами и рекламой — значит торговать ей. Этими активными и пассивными способами в ваших силах разорвать порочный круг и перестать водить хороводы вокруг ядовитого дерева интеллектуального блуда. Цепь падет, и пленники будут свободны — ибо кто может сомневаться, что, если бы авторы имели возможность писать то, что им нравится, они сочли бы это занятие настолько приятным, что отказались бы работать на каких-либо иных условиях. А если бы и читатели получили возможность наслаждаться такой литературой, они обнаружили бы ее настолько более питательной, чем то, что пишется за деньги, что впредь отказались бы от суррогата. Именно так нынешние рабы, которых заставляют усердно работать, складывая слова в книги и статьи, как древние складывали камни в пирамиды, стряхнут кандалы со своих запястий и бросят этот тошнотворный труд. А „культура“ — этот бесформенный комок, спеленатый нынче в неискренность, издающий полуправду из своих робких уст, подслащивающий и разбавляющий свое послание тем сахаром или водой, что служат для увеличения славы писателя или кошелька его хозяина, — культура вернет себе форму и станет, как уверяют Мильтон, Китс[220] и другие великие писатели, сильной, смелой и свободной. А сейчас, мадам, при одном только упоминании о культуре болит голова, закрываются глаза, захлопываются двери и воздух сгущается; мы сидим в аудитории, пропитанной запахом старых печатных изданий, внимая джентльмену, который каждую среду и воскресенье вынужден читать лекции о Мильтоне и Китсе, пока в саду цветет и раскачивается на ветру сирень, а чайки, кружась и пикируя, своим диким криком, почти хохотом, намекают, что эту тухлую рыбу лучше бросить им. Такова наша просьба, мадам, и таковы причины настаивать на своем. Не просто подпишите этот манифест в пользу культуры и интеллектуальной свободы, а, по крайней мере, попытайтесь воплотить свои обещания в жизнь».
Прислушаются ли к этой просьбе дочери образованных мужчин, у которых достаточно средств, чтобы жить, читать и писать на родном языке, мы, сэр, сказать не можем. Но если культуру и интеллектуальную свободу нужно защитить не только своим мнением, но и реальными действиями, это и есть наш путь. Нелегкий, это правда. Тем не менее, есть основания полагать, что для дочерей он легче, нежели для их братьев, в отличие от которых они, сами к тому не стремясь, стали невосприимчивы к лишениям. Как мы уже сказали, защита культуры и интеллектуальной свободы ведет к насмешкам и целомудрию, потере известности и нищете. Но эти учителя дочерям уже знакомы. Кроме того, Уитакер со своими фактами всегда готов им помочь, ведь он доказывает, что все плоды профессиональной культуры, такие как директорство художественных галерей и музеев, профессорство, лекторство и редакторство, по-прежнему вне досягаемости. Дочери должны иметь возможность смотреть на культуру более бескорыстным взглядом, чем их братья, но ни в коем случае не утверждать, как это делает Маколей, что сами они более бескорыстны от природы. Таким образом, опираясь на подлинные традиции и факты, мы имеем не только некоторое право просить их помочь нам разорвать порочный круг продажной культуры, но и надежду, что, если такие люди существуют, они нам помогут. Что касается вашего манифеста, мы подпишем его, только если сможем выполнить все условия.
Теперь, попытавшись понять, что значит защищать культуру и интеллектуальную свободу и как тем самым помочь вам предотвратить войну, рассмотрим следующую неизбежную просьбу — пожертвовать фондам вашего общества денег. Вы, как и все почетные казначеи, нуждаетесь в средствах, а следовательно, мы можем уточнить, на что они будут потрачены, поторговаться или выставить условия. Каковы же цели вашего общества? Предотвратить войну, разумеется. Как именно? В широком смысле слова — защищая права личности, выступая против диктатуры и обеспечивая демократические идеалы равных возможностей для всех. Вы утверждаете, что именно так «можно достичь прочного мира во всем мире». В таком случае, сэр, нет нужды торговаться или спорить. Если таковы ваши цели и вы, несомненно, сделаете все возможное чтобы достичь их, гинея ваша — забирайте. Отдаем просто так, задаром — в подарок.
Но слово «задаром» употребляется слишком часто и значит уже так мало, что было бы неплохо подробно и педантично разъяснить его смысл в данном контексте. Здесь мы имеем в виду, что взамен не нужно никаких прав и привилегий. Дарительница не просит вас принять ее в священники Англиканской церкви, или на фондовую биржу, или на дипломатическую службу. Дающий не желает быть «англичанином» на тех же условиях, на каких являетесь им вы. Даритель не претендует на ответные подарки в виде профессий, почестей, на звания или медали, на должности профессора или лектора; не претендует на членство в каком-либо обществе, комитете или совете. Подарок свободен от подобных условий, поскольку одно право, имеющее первостепенное значение для всех людей, уже завоевано. Вы не можете отнять у нее право зарабатывать на жизнь. Итак, впервые в истории Англии дочь образованного мужчины способна дать своему брату одну заработанную гинею в ответ на его просьбу, ничего не прося взамен. Это бесплатный подарок, отданный без страха, лести или условий. И это, сэр, настолько знаменательное событие в истории цивилизации, что его, видимо, надо отпраздновать. Но давайте покончим со старыми церемониями, вроде тех, когда Лорд-мэр[221] в сопровождении черепах[222] и шерифов[223] девять раз стучит булавой по камню, а архиепископ Кентерберийский[224] в полном каноническом одеянии произносит молитву. Давайте придумаем новую церемонию для нашего случая. Что может быть более подходящим для этого, чем уничтожить одно порочное и испорченное слово, которое в свое время принесло много вреда, а теперь устарело? А именно — термин «феминистка». Этим словом, согласно словарю, называют «тех, кто защищает права женщин», но, поскольку единственное право — зарабатывать себе на жизнь — уже завоевано, оно более не имеет смысла. А без него это мертвое и испорченное слово. Так давайте отпразднуем наше событие кремацией трупа — напишем его в последний раз большими черными буквами на листе бумаги и торжественно поднесем спичку. Смотрите, как оно горит! Какое пламя освещает весь мир! А теперь истолчем оставшийся пепел в ступке и объявим, что любой, кто употребит это слово в будущем будет считаться проказником, что звонит в дверь и убегает{86}, расхитителем старых могил, чьи осквернения доказывают пятна земли на его лице. Дым рассеялся, слова больше нет. Заметьте, сэр, что стало результатом нашего праздника. Термин «феминистка» уничтожен, воздух чист и что же мы видим? Мужчины и женщины заняты одним делом. Тьма рассеялась и над прошлым. Ради чего они трудились в XIX веке — эти странные мертвые женщины в своих дурацких шляпках и шалях? Ради того, над чем сейчас работаем и мы. «Мы сражались не только за права женщин, — говорит Жозефина Батлер, — наши требования были гораздо шире и глубже; мы боролись за право любого человека, мужчины и женщины, на величайшие добродетели, такие как Уважение, Справедливость, Равенство и Свобода». Слова и притязания у них совпадают с вашими. Дочери образованных мужчин, которых, к их негодованию, прозвали «феминистками», на самом деле были авангардом вашего собственного движения. Они сражались с тем же врагом, что и вы; причины также не изменились. Они боролись с тиранией патриархального государства, как и вы боретесь с наступающим фашизмом. Таким образом, мы ведем ту же борьбу, что начали наши матери и бабушки: их и ваши слова это подтверждают. Однако сейчас, учитывая лежащее на столе письмо, вы уверяете, что сражаетесь с нами, а не против нас. Этот факт настолько вдохновляет, что, кажется, нужен еще один праздник. Что может быть более подходящим тогда, чем написать еще больше мертвых, испорченных слов и также сжечь их, например, Тиран и Диктатор. Но, увы, эти термины еще не устарели. Мы все еще вытряхиваем эти личинки из газет и чувствуем их странный и непередаваемый запах в районе Уайтхолла и Вестминстера. А за границами это чудовище уже разрослось и не прячется, его уже ни с чем не спутаешь. Оно расширяет свой ареал, посягает теперь на нашу свободу, диктует нам, как жить, делит людей по гендерному и расовому признакам. Вы чувствуете то же, что и наши матери, когда те были заперты и заткнуты, поскольку были женщинами. Теперь вас затыкают и запирают, потому что вы еврей или демократ, из-за расы или религии. Это уже не просто фотография, на которую вы смотрите, теперь и вы идете, участвуя в процессии. С одной лишь разницей. Беззаконие диктатуры, будь то Оксфорда или Кембриджа, Уайтхолла или Даунинг-стрит, против евреев или женщин, в Англии, Германии, Италии или Испании, теперь очевидно и вам. Но теперь мы боремся вместе: дочери и сыновья образованных мужчин сражаются бок о бок. Этот факт настолько вдохновляет, что вместо праздника эту гинею можно было бы умножить на миллион и все их отдать в ваше распоряжение без каких-либо условий, кроме тех, что вы уже сами себе поставили. Возьмите тогда эту одну единственную гинею и используйте ее для утверждения всеобщих человеческих прав на «Уважение, Справедливость, Равенство и Свободу». Поставьте маленькую свечку у окна вашего нового общества, и пусть мы доживем до того дня, когда в пламени нашей общей свободы слова «Тиран» и «Диктатор» будут сожжены дотла, поскольку они устареют.
Теперь, когда мы послали свою гинею и подписали чек, осталась лишь одна просьба, требующая рассмотрения, а именно: заполнить форму и вступить в ваше общество. На первый взгляд это кажется легким делом, ибо что может быть проще, чем присоединиться к обществу, которому мы только что пожертвовали гинею. Но как же трудно это на самом деле… Какие сомнения и колебания могут стоять за многоточием? Что за причина или чувство заставляет нас колебаться вступить в общество, в чьи фонды мы вкладываем деньги? И дело тут не в мыслях или эмоциях, а в чем-то гораздо более глубоком и фундаментальном — в разнице между нами. Согласно представленным фактам, мы отличаемся друг от друга как полом, так и образованием. Именно из этих различий, как уже было сказано, и проистекает возможная помощь в защите свободы и предотвращении войны. Но, подписав форму, которая подразумевает обещание стать активными членами вашего общества, мы, по-видимому, теряем эту разницу и, следовательно, жертвуем нашей помощью. Нужно объяснить, почему так трудно вступить в ваше общество, несмотря на то что право распоряжаться гинеей (как мы уже хвастались) позволило нам говорить свободно — без страха и лести. Давайте тогда оставим бланк пустым на столе перед собой, пока мы обсуждаем, в силу своих возможностей, какие причины и эмоции заставляют нас колебаться, поскольку они берут свое начало глубоко во тьме родовой памяти. Они сформировались и сплелись несколько хаотично, и очень трудно распутать их на свету.
Начнем с элементарного различия: общество — это конгломерат людей, объединенных воедино для достижения определенных целей, в то время как вы, пишущие своей рукой, одиноки. Вы лично — уважаемый всеми человек, член братства, к которому, согласно биографиям, принадлежали многие мужчины. Так, Анна Клаф, описывая своего брата, говорит: «…Артур — утешение и радость моей жизни; именно из-за него и ради него я вынуждена, в конце концов, искать прекрасного и достойного мужчину»{87}. На что Уильям Вордсворт[225], говоря о своей сестре непонятно с кем, как если бы один соловей звал другого в лесах прошлого, отвечает:
Благословение последних лет
Со мною было с детства,
Она открыла мне глаза и даровала слух,
Нежнейшую заботу — и трепетало сердце;
Фонтаны сладких слез и опасенья,
Любовь и мысли, наслажденье{88}.
Такими были и, вероятно, до сих пор остаются личные взаимоотношения многих братьев и сестер, как индивидуумов. Они уважают, поддерживают друг друга и имеют общие цели. Но если таковы их частные отношения, как показывают биографии и поэзия, то почему их публичное взаимодействие, согласно истории и законам, совсем другое? И вам, как юристу, обладающему адвокатской памятью, нет нужды напоминать о некоторых декретах английского права, начиная с первых записей и заканчивая 1919 годом, доказывающих, что публичные, общественные взаимоотношения братьев и сестер сильно отличались от частных. Само слово «общество» вызывает в памяти унылый и резкий звон колоколов, как бы сообщающих: нет, нет, нет. Вы не будете учиться, не будете зарабатывать, не будете владеть имуществом — нет. Таким было официальное отношение брата к сестре в течение многих веков. И, хотя есть некоторая вероятность, особенно для оптимиста, что однажды мы услышим торжественный и гармоничный перезвон нового общества, ваше письмо сообщает, что этот день еще очень далек. Мы неизбежно спрашиваем себя, нет ли в самом процессе объединения людей в группы и общества чего-то такого, что высвобождает наиболее эгоистические и жестокие, а не рациональные и гуманные порывы в самих индивидах? Мы неизбежно смотрим на общество, столь доброе к вам и суровое к нам, как на неподходящую форму существования людей, вызывающую искажение истины, деформацию ума и порабощение воли. Мы неизбежно замечаем, как ваши общества, будто сговорившись, уничтожают наших милых домашних братьев, которых многие из нас небезосновательно уважают, и превращают их в чудовищных мужчин, громкоголосых, с огромными кулаками, инфантильно стремящихся разделить землю, рисуя мелками загадочные границы, в которых все человеческие существа будут жестко и искусственно изолированы. Мы видим мир, где мужчины, облаченные в красно-золотые наряды и украшенные, словно дикари, перьями, совершают мистические обряды и наслаждаются сомнительными удовольствиями власти и господства, в то время как мы, «их» женщины, заперты в частном доме, не имея доступа к обществам, в которых они состоят. Проще говоря, ибо кто станет анализировать длительное и неизгладимое влияние прошлого на сложность сформированного ума, из-за всех этих воспоминаний и эмоций нам кажется неправильным как с рациональной, так и эмоциональной точек зрения заполнять анкету и вступать в ваше общество. В противном случае, нам придется полностью растворить свою идентичность в вашей и следовать уже известным, проторенным путем, на котором общество, подобно заевшей в граммофоне пластинке, пережевывает с невыносимым единодушием «300 миллионов, потраченные на вооружение». Нам не стоит делать то, чему противоречит наш собственный опыт. Таким образом, сэр, уважая вас как частное лицо, что подтверждает и отданная гинея, которую вы можете истратить по своему усмотрению, мы, однако, считаем, что наша помощь будет эффективнее в условиях отказа присоединиться к вашему обществу. Мы продолжим работать на благо общих целей — справедливости, равенства и всеобщей свободы — вне вашего общества, а не внутри него.
«Но это, — скажете вы, — лишь означает, что вы, дочери образованных мужчин, пообещавшие оказать помощь, отказываетесь присоединиться к нашему обществу, чтобы создать свое собственное». Какое общество вы хотите основать, чтобы вместе работать на благо наших общих целей? Это правомерный вопрос, и мы должны попытаться на него ответить, чтобы оправдать свой отказ заполнить вашу форму. Давайте тогда быстро обсудим в общих чертах то собственное, но сотрудничающее с вашим общество, которое дочери образованных мужчин могли бы создать. Во-первых, облегченно вздохнете вы, в нем не будет почетного казначея, поскольку и в средствах нет нужды. Не будет ни офиса, ни комитета, ни секретаря: мы не будем проводить никаких совещаний или конференций. При необходимости его можно назвать Общество Аутсайдеров. Не слишком звучное, однако это название вполне согласуется с фактами истории, права, биографий и, быть может, с еще неизвестными особенностями нашей психологии. Общество будет состоять из дочерей образованных мужчин, работающих с людьми своего класса — ибо как они могут работать с другими?{89} — и добивающихся собственными методами свободы, равенства и мира. Их первостепенная обязанность, которую они должны выполнять не из-за клятв, ибо клятвы и обряды никак не соотносятся с анонимным и гибким Обществом, — это не сражаться с оружием в руках. Что несложно, ибо, как сообщают газеты, «Военный Совет[226] не намерен рекрутировать женщин»{90}. Гарантировано государством. В случае войны они откажутся производить боеприпасы или ухаживать за ранеными. Поскольку в прошлый раз эту деятельность осуществляли в основном дочери рабочих, то давление на образованный класс будет незначительным, но, вероятно, неприятным. С другой стороны, следующая обязанность, которой они должны себя посвятить, значительно труднее и требует не только инициативы и отваги, но также наличия специальных знаний у дочери образованного мужчины. Короче говоря, не подстрекать своих братьев сражаться или отговаривать их, а сохранять позицию полной индифферентности. Однако «индифферентность» — настолько сложное и одновременно важное понятие, что нуждается здесь в пояснении. Прежде всего безразличие должно быть основано на твердых фактах. Как она не может понять, что за инстинкты владеют мужчиной, какую славу и удовольствие приносят ему сражения — «без войны не было бы и тех мужских качеств, что она воспитывает», — так и мужчины не способны разделить материнского инстинкта, противоположного стремлению воевать, которое женщина не может осуждать. Уважая свободу и границы другого человека, аутсайдер должен предоставить мужчине возможность самому справиться со своим инстинктом, столь чуждым женщине ввиду многовековых традиций и воспитания{91}. Таково фундаментальное и инстинктивное различие, на котором может быть основано безразличие, однако посторонняя женщина считает своим долгом руководствоваться не только инстинктами, но и разумом. Когда мужчина говорит, а история доказывает, что он действительно это говорил и может повторить еще раз: «Я сражаюсь, чтобы защитить свою страну», — и таким образом пытается пробудить ее патриотические чувства, то она спросит себя: «Что значит „наша страна“ для меня — аутсайдера?» Дабы разрешить этот вопрос, она проанализирует для себя значение патриотизма, подумает о положении лиц своего пола и класса в прошлом. Она узнает, сколько земли, богатств и собственности находится в распоряжении женщин ее уровня сейчас и какая часть «Англии» на самом деле принадлежит лично ей. Из тех же источников женщина узнает о защите, которую обеспечивал ей закон в прошлом и сейчас. А если мужчина добавит, что сражается, дабы в том числе защитить и ее тело, то она задумается о безопасности, которую ей теперь обеспечивают огромные надписи «Меры предосторожности при воздушных атаках» на стенах. Когда мужчина скажет, что сражается, дабы защитить Англию от иностранных захватчиков, женщина вспомнит, что для нее не существует «иностранцев», поскольку, согласно законам, она сама становится иностранкой, выходя замуж за человека другой страны. И она сделает все возможное, чтобы это признали, но не по принуждению, а из человеческого сострадания. В двух словах, все эти факты рационально доказывают и убеждают, что у женщин ее класса нет причин благодарить Англию прошлого или настоящего, а безопасность в будущем весьма сомнительна. Но, вероятно, она усвоила (хотя бы от гувернантки) некое романтическое представление о том, что англичане, те отцы и деды, которых она на протяжении всей истории видит марширующими, «лучше» мужчин других стран. Женщина сочтет своим долгом проверить это, сравнив французских историков с английскими, немецких с французскими, свидетельские показания подданных, скажем, индейцев и ирландцев, с утверждениями их правителей. И все же некоторые «патриотические» эмоции, укоренившиеся убеждения в интеллектуальном превосходстве своей страны над другими могут остаться. Тогда она сравнит английскую живопись с французской, английскую музыку с немецкой, свою литературу с греческой, ибо переводов предостаточно. В результате этой добросовестной и интеллектуальной работы ума, аутсайдер обнаружит, что у нее есть очень веские причины для своего безразличия. Женщина поймет, что нет оснований просить брата сражаться от ее имени, дабы защитить «нашу» страну. «Наша страна, — скажет она, — на протяжении большей части своей истории обращалась со мной как с рабом; она отказывала мне в образовании и праве хоть на какую-нибудь собственность. „Наша“ страна все равно перестанет быть моей, если я выйду замуж за иностранца. „Наша“ страна лишает возможности защитить себя, вынуждая ежегодно платить другим людям огромные деньги для моей безопасности, и при этом так мало способна меня защитить, что меры предосторожности при воздушных атаках написаны прямо на стене. Поэтому, если вы настаиваете на том, чтобы бороться ради защиты меня или „нашей“ страны, давайте трезво и рационально признаем, что вы сражаетесь для удовлетворения своего инстинкта, который я не могу понять, ради выгоды, которую я не разделяла и, вероятно, никогда не разделю, но вовсе не для обеспечения защиты мне или моей стране. Ибо, — скажет аутсайдер, — на самом деле, у меня, как у женщины, нет родины. Я не хочу никакой страны, моя страна — это весь мир». И ежели после того, как разум сказал свое слово, все еще осталось какое-то упрямое чувство, любовь к Англии, привитая ребенку карканьем грачей на дереве, плеском волн или английскими голосами, бормочущими детские стишки, это лишь капля чистого, хотя и иррационального чувства, которое в первую очередь заставит ее желать Англии того, чего она больше всего желает — мира и всеобщей свободы.
Такова будет природа ее «индифферентности», из которой должны последовать определенные действия. Она возьмет на себя обязательства не принимать участия в патриотических демонстрациях, не соглашаться на какие-либо формы национальной гордости, не быть клакером[227] или участником заседаний, где поощряют войну, не участвовать в военных парадах, турнирах, награждениях, раздаче наград и всех подобных церемониях, подкрепляющих желание навязать «нашу» цивилизацию или «наше» господство другим людям. Кроме того, психология частной жизни оправдывает веру в то, что безразличие дочерей образованных мужчин существенно помогло бы в предотвращении войны. Ибо психология показывает, что людям гораздо сложнее действовать, пока другие остаются безразличными и позволяют им полную свободу действий, чем когда их поступки становятся центром пристального эмоционального внимания. Маленький мальчик гордо вышагивает и громко трубит за окном: попробуешь его остановить, а он продолжит идти; проигнорируешь — и он остановится. Вот, что дочери образованных мужчин должны сделать: не вручить своему брату белое перо[228] трусости или красное[229] — храбрости, а вообще не давать никаких перьев. Они должны закрыть глаза и ограничить свое влияние или смотреть куда-нибудь в сторону, когда обсуждают войну, — этому аутсайдеры должны научиться в мирное время, прежде чем угроза смерти неизбежно сделает здравый смысл бессильным.
Таковы методы, с помощью которых анонимное и тайное Общество Аутсайдеров поможет вам, сэр, предотвратить войну и обеспечить свободу. Что бы вы ни думали о наших методах, согласитесь, их гораздо труднее было бы использовать вашему полу, чем нашему, не говоря о том, что они особенно подходят именно дочерям образованных мужчин. Кроме того, им требуются некоторые знания психологии образованных мужчин, ум и речь которых развиты сильнее, нежели у рабочих{92}. Есть, конечно, и прочие обязанности — многие из них уже были изложены в письмах другим почетным казначеям. Рискнем их грубо и быстро повторить, дабы они просто легли в основу общества аутсайдеров. Во-первых, женщины должны сами зарабатывать себе на жизнь. Важность этого как вклада в предотвращение войны очевидна. Мы уже показали и доказали преимущество мнения, основанного на экономической независимости, нежели на нищете или духовном праве на доход, — дальнейшие пояснения избыточны. Отсюда следует, что женщина должна добиваться прожиточного минимума во всех профессиях, доступных ныне ее полу, а затем — создать новые должности, с помощью которых она сможет заработать право на независимое мнение. Поэтому она обязана добиваться денежного вознаграждения для тех людей своего класса, кто работает безвозмездно — для дочерей и сестер образованных мужчин, которым, согласно биографиям, нынче платят товарами: питанием, жильем и жалкими сорока фунтами в год. Но прежде всего она должна настаивать на том, чтобы государство официально выплачивало зарплату матерям образованных мужчин. Важность этого для нашей общей борьбы трудно переоценить, ибо наличие собственного дохода — наиболее эффективный способ, гарантирующий, что у целого класса почтенных замужних женщин появится собственное мнение и воля, с помощью которых они смогут поддержать хорошие идеи своего мужа, противостоять плохим и, как бы то ни было, перестать быть «его женщиной» и вместо этого обрести себя. Согласитесь, сэр, что, если бы ваш доход зависел от жены, это произвело бы крайне изощренное и нежелательное изменение вашей психологии. Кроме того, подобная мера имеет огромное значение для вашей собственной борьбы за свободу, равенство и мир, и если сопровождать нашу гинею каким-либо условием, то именно таким: на уровне государства вы должны обеспечить жалованье тем, чья профессия — брак и материнство. Подумайте, какое влияние это оказало бы на рождаемость в том самом классе, где она падает, но при этом так необходима — в образованном классе. Подобно тому, как повышение жалованья солдатам привело, согласно газетам, к увлечению числа новобранцев, так и наша мера стимулировала бы рождаемость, столь необходимую, но неуклонно падающую из-за бедности. Именно этот метод, вероятно, поможет достичь больших успехов, чем те несостоятельные оскорбления и насмешки над женщиной, имеющие место в наше время. Кроме того, рискуя уйти слишком далеко от темы, нельзя не отметить, что этот вопрос имеет чрезвычайное значение для всех образованных мужчин и их профессий. Ведь если бы ваша жена получала за то, что она рожает и воспитывает детей, настоящую зарплату, деньгами, материнство стало бы весьма привлекательной профессией, а не безвозмездным, неблагодарным и, следовательно, ненадежным, позорным занятием, а ваши собственные обязательства перед женой уменьшились{93}. Вам больше не нужно идти в офис к девяти тридцати и оставаться там до шести вечера. Работу можно разделить поровну, а избыток пациентов или клиентов отправить к тем, кому их не хватает. Написание некоторых статей можно оставить и, таким образом, стимулировать культуру. Вы бы смогли любоваться весенним цветением и разделить эту радость со своими детьми. И, в конце концов, вы не окажетесь на задворках жизни, словно мусор, без каких-либо интересов и увлечений, дабы шествовать по окрестностям Бата[230] или Челтнема в сопровождении несчастного раба. Вам больше не придется работать по выходным, быть камнем на шее общества, предметом сочувствия, изнуренным рабом труда или, как выразился господин Гитлер, героем, нуждающимся в отдыхе, или раненым воином, чьи раны должны перевязать женщины-иждивенки, как сказал синьор Муссолини{94}. Если бы государство платило вашей жене настоящее жалованье за ее труд, который, хоть и священен, едва ли более сакрален, нежели работа священника, но при этом он оплачивался бы в той же мере без каких-либо оговорок, — если бы этот шаг, даже более необходимый для вашей свободы, чем для ее, был сделан, древний станок, на котором профессионал работает нынче из последних сил, с большим неудовольствием и малой выгодой для своей профессии, сломался. Вы стали бы свободны, а самому унизительному, интеллектуальному, виду рабства пришел конец, и получеловек стал бы полноценным. Но поскольку триста миллионов или около того должны быть потрачены на вооружение, то подобные расходы, очевидно, можно назвать, как выражаются наши политики, нецелесообразными, и настало время вернуться к более практичным задачам.
Аутсайдеры в таком случае примут на себя обязательства не только зарабатывать себе на жизнь, но и делать это настолько искусно, чтобы их отказ от заработка поверг всех мастеров своего дела в шок. Они поклянутся достичь всестороннего знания практической деятельности и выявлять любые случаи тирании или злоупотребления в своей профессии. А заработав достаточно денег для жизни, они обязуются прекратить всякую конкуренцию и заниматься своей профессией с целью повышения мастерства, в интересах исследования и из любви к самой работе. Кроме того, они прекратят любую деятельность, враждебную свободе, например, перестанут заниматься изготовлением и усовершенствованием оружия. Кроме того, они откажутся от любых должностей и наград там, где на словах свободу уважают, а на деле — ограничивают, например в Оксфорде и Кембридже. Аутсайдеры сочтут своим долгом исследовать заявления всех публичных обществ, вроде Церкви и университетов, в которые они вынуждены вносить свой вклад в качестве налогоплательщиков, и будут делать это столь же тщательно и бесстрашно, как они изучают просьбы частных обществ, куда добровольно отсылают свои деньги. Их делом станет тщательное изучение пожертвований, которые получают школы, университеты, а также расходование средств. Это касается и религиозной профессии. Так, читая в первую очередь Новый Завет, а затем тех богословов и историков, чьи труды легко доступны дочерям образованных мужчин, они приобретут некоторые знания христианской религии и ее истории. Кроме того, они смогут узнать и о практике этой религии, посещая церковные службы, анализируя духовную и интеллектуальную ценность проповедей, критикуя мнения верующих и делая это столь же свободно, как если бы они спорили с любой другой группой людей. Таким образом, их деятельность станет более творческой, нежели только протестной. Критикуя образование, они помогут создать цивилизованное общество, защищающее культуру и интеллектуальную свободу. Критикуя церковь, они попытаются освободить религиозный дух от его нынешнего рабства и при необходимости, используя новый фундамент, помогут создать, вероятно, другую религию, совершенно отличную от той, что есть сейчас. Во всех описанных делах и многих других, на которых у нас нет времени останавливаться отдельно, помогло бы, согласитесь, их положение аутсайдеров — та свобода от притворной преданности и корыстных побуждений, которые сейчас взращивает в них государство.
ebooksa