— Верно, верно, — подтвердил Ламме. — Они и на меня сколько раз покушались, но я был тверд, ибо мое бедное сердце полно воспоминаний о моей единственной.
— Так же, как твое брюхо полно многоразличной снеди, — ввернул Уленшпигель.
— Когда я горюю, я должен есть, — возразил Ламме.
— И кручина не покидает тебя ни на мгновенье? — спросил Уленшпигель.
— Увы, нет! — отвечал Ламме и, достав из котла форель, воскликнул: — Погляди, какая она красивая, какая она жирная! Тело у нее розовое, как у моей жены. Завтра мы с тобой уедем из Намюра. У меня полный мешок флоринов. Мы с тобой купим по ослу — и трюх-трюх во Фландрию.
— Порастрясешь ты мошну, — заметил Уленшпигель.
— Я всем сердцем стремлюсь в Дамме — там она меня любила. Может, она туда вернется.
— Ну раз ты так хочешь, выедем завтра утром, — сказал Уленшпигель.
И точно: на другой же день они загарцевали рядышком на ослах.
18
Дул резкий ветер. Небо, с утра ясное, как молодость, вдруг нахмурилось, точно старость. Пошел дождь с градом.
Как скоро дождь перестал, Уленшпигель отряхнулся и сказал:
— Уж очень много туманов впитывает в себя небо — надо ему когда-нибудь и облегчиться.
Опять полил дождь, и еще крупнее посыпался на путников град.
— Мы и так славно помылись, — зачем же нас еще скребницами тереть? — захныкал Ламме.
Солнце проглянуло, и они весело затрусили дальше.
Опять хлынул дождь, а крупным, сыпавшимся со страшною силою градом посбивало с деревьев сухие ветки, точно срезанные множеством острых ножей.
— Эх! Под крышу бы сейчас! — застонал Ламме. — Бедная моя жена! Где вы, жаркий огонь, нежные поцелуи и наваристые супы?
И, сказавши это, толстяк заплакал.
Но Уленшпигель пристыдил его.