— Григорий Алексеевич! — окликнул его вслед Рыбачевский, но молодой человек не обернулся и твердо пошел за Тарусским.
— Ну, господин! — сказал тот, так что Рыбачевский мог слышать его, но, видимо, не стесняясь этим.
Они спустились по лестнице в прихожую. Старик-лакей ждал там Алтуфьева.
— Граф болен, — сказал он ему, — они лежат в постели. Они просили вас подождать.
— Подождать чего?
— У них в спальне приезжий, его сиятельство разговаривают с ним и приказали доложить вам — если угодно, подождать в библиотеке.
— А что с графом? — спросил Алтуфьев.
— Слабость. Они почувствовали себя дурно сегодня после обеда.
— Мне надо остаться, — сказал Алтуфьев Тарусскому.
— Здесь? — удивился тот.
— Да. Мне хочется видеть графа.
— И вы расскажете ему, каков господин — его приятель?
— Вероятно.
— Тогда оставайтесь. Что сказать о вас во Власьеве?
— Все равно, сегодня уже поздно возвращаться туда. Скажите, что завтра буду…
— Хорошо. Так до свиданья!
— До свиданья!
Тарусский уехал, а Алтуфьев прошел в библиотеку, погруженную уже в глубокие вечерние сумерки.
Старик-лакей принес зажженную масляную лампу и неслышно поставил ее на стол. Стол резко осветился. Григорий Алексеевич поискал глазами среди лежавших альбомов и папок ту, в которой были знакомые ему уже таблицы, и не нашел ее. Тогда он взял альбом с видами Рейна и стал просматривать его.
Когда внесут зажженную лампу под абажуром и она всем своим светом ударит в круг, остальная часть комнаты станет темнее, чем прежде; но бывает, что эта темнота словно оживет и зашевелится — без звука, без ясного для глаза образа. В углах сгустится мрак, стены отойдут, их заменит неопределенное пространство, и в этом пространстве легко явиться всему, о чем подскажет воображение.