— Значит, и хороши.
— Молодой человек, я живу на свете почти втрое больше вас. Давайте, разберем не торопясь; времени у нас довольно, граф, наверно, долго еще продержит у себя Овинского. Разберемте не торопясь то, что мы знаем друг о друге. Я знаю, например, что, после того как Веретенников сказал, в сущности, какой-то вздор вашему приятелю, последнему сейчас же захотелось убить его или самому быть убитым. Вы взялись за это дело и самым добросовестным образом довели бы его до конца. Вы действовали бы благородно, ваши средства были бы прекрасны, но цель, простите, я не могу одобрить цель: убить человека зря, среди бела дня, при свидетелях, на отмеренном ими расстоянии — может быть, это и благородно, но нехорошо!
— Ну а вы? — возразил Алтуфьев. — Если вы признаете правдой все, что рассказывает Власьев, то, как ни толкуйте смысл ваших действий, оправдывать их нельзя.
— А что я сделал дурного?
— Вы хотели опоить в вине ни в чем неповинного человека.
— Опоить снотворным, но только снотворным, чтобы дать моему гостю возможность скрыться.
— А затем хотели этого гостя выдать.
— Но не выдал! От слова до дела далеко. Я знал, что мне легче будет дать возможность бежать Овинскому, если я сделаю вид, что я заодно с офицером.
— И, когда этот офицер вызвал на честный поединок Овинского, вы ничего не передали тому.
— Опять вы о честном поединке! Опять, по-вашему, было бы лучше, чтобы один из них остался мертвым. А я их обоих отпустил живыми! Вы станете упрекать меня за это?
— Но позвольте! Так все можно оправдать, — сказал Алтуфьев, — и даже, пожалуй, ваше поведение относительно невестки.
— О котором вы узнали из разорванных без прочтения записок Евлалии Андреевны! Я не боюсь говорить о своем поведении. Давайте, разберем все, что знаем друг о друге. В чем мое поведение нехорошо относительно невестки?
— Вы мучили и пугали ее клятвой, которую вынудил у нее ваш брат.
— Еще что?
— Еще… я не знаю. Вообще она много терпела от вас.
— Только и терпела, что я пугал ее, но, видите ли, она была молода, я знал, что выдержать она не может, влюбится и не сдержит клятвы. Надо было знать ее, чтобы понять, что должно было произойти в ней при этом. Надо было знать ее исключительную впечатлительность…
— И потому вы пугали ее?
— Да, потому я и пугал ее, чтобы, когда она влюбится, первому сказать, что разрешаю ее от клятвы, чтобы дать ей основание оправдать себя перед самой собой. Уж если я, пугавший ее, говорил, что клятва — дело прошлое, так самой-то ей легко было успокоиться. Так и случилось: она влюбилась, вышла замуж за графа. Они бежали от меня. Я не искал их. Потом, через много лет, мы встретились во Флоренции, и я первый стал утешать графиню, говорить, что не надо вспоминать прошлое, что пусть она живет и будет счастлива.
— Но вместе с тем вы следили за ней и натолкнули графа на ее мнимую измену.
— Кто вам сказал это?