Веретенникова как будто взяло сомнение: «А в самом деле, не остаться ли?» Но в это время с балкона донесся веселый смех Веры, и он снова махнул рукой.
— Нет, Анна Сергеевна, не судьба. Мне тут нечего делать с петербургскими немцами. Ну их!
И, словно боясь, что Тарусская убедит его остаться, он ушел через сад скорыми, решительными шагами.
На балконе были все в сборе, и благодаря Тарусскому стоял оживленный говор.
Войдя на ступеньки, Анна Сергеевна сразу заметила по тому, как Вера посмотрела на нее и, не видя с нею Веретенникова, вдруг опустила глаза, что она не ошиблась: он сделал напрасно, что уехал. Это обидело Веру, и она, нахмурившись в первую минуту, сейчас же нарочно весело обратилась к Нагельбергу:
— Нет, сознайтесь, барон, что Спасское все-таки произвело на вас впечатление!
— Да я и не отрицаю этого! — подтвердил тот. — Я говорю только, что старик-лакей, вероятно, помешался во время своего одиночества.
— Однако это не мешает ему управлять всем имением, и он ведет его отлично.
— Да, у него доверенность. Он и при Горском всем управлял.
— Может быть. Но только, — продолжал настаивать Нагельберг, — мне как-то не верится в само существование графа Горского, а уж легенда о его таинственном исчезновении — воля ваша — кажется совсем вымыслом. Ну, скажите, как объяснить, что человек ушел гулять и преспокойно пропал на тридцать четыре года?
Барон замолчал и стал закуривать папиросу, как будто и не ждал, что кто-нибудь может ответить на его вопрос. И в самом деле, ему никто не ответил.
Тарусский осторожно, искоса посмотрел на Софью Семеновну. Ему давно казалось, что она знала о графе больше, чем все остальные, в особенности потому, что, когда бы ни заходил разговор о Спасском, она всегда хранила при этом упорное молчание, а на прямые, обращенные к ней вопросы, отвечала: «Не знаю». Ни слова не проронила она также, когда он рассказал ей историю с часами и карточкой графа в Москве. Теперь она сидела, якобы усердно занятая своим вязаньем, хотя сумерки сгустились настолько, что едва ли можно было как следует разобраться в петлях.
В саду, где были липы и чернели кусты, надвигались тени, как будто расползаясь от земли и расплываясь все шире и шире. Огненное зарево заката стыло. Вечер замирал тихо и радостно, как влюбленный, встречая теплую летнюю красавицу-ночь.
— Вот как это могло быть, — вдруг заговорил из сумерек голос Алтуфьева. — В соседнем имении живет молодая женщина. Она — вдова. Конечно, она очень хороша собой. Граф знакомится с нею, влюбляется. Молодая женщина была замужем за человеком старше ее. Ее выдали насильно. Кроме безотчетного страха, муж ничего не внушает ей. Под гнетом этого страха прожила она несколько лет с мужем, почти в заточении, в одиночестве, измученная его безупречной, подозрительной ревностью. Здоровье ее слабеет, нервы расшатываются почти до полной потери воли. Перед смертью муж заставляет ее дать клятву, что она останется верна его памяти и не выйдет ни за кого замуж. Клятва дана в присутствии брата умирающего — некрасивого, горбатого, озлобленного тем, что сам влюблен в молодую женщину. Со вдовством начинается для нее нравственная пытка хуже прежней. Деверь, к которому перешла большая часть наследства, следит за каждым ее шагом, постоянно напоминает о данной клятве, пугает местью, доводит бедную женщину до галлюцинаций. Ей чудится умерший муж. Она пробует найти покой в деревне и тут встречается с графом. Деверь быстро узнает, где она, пишет ей, зовет и грозит, что явится сам, как верный страж ее клятвы. Она решается уехать. Граф, зная приблизительно время, когда она проедет по дороге, под видом прогулки идет, чтобы в последний раз увидеть ее. Они встречаются. Она не выдерживает, говорит, что любит его. Он садится к ней в коляску, и они бегут за границу, дальше от преследований, и скрываются там.
— Да вы поэт! — сказала Надя, когда Алтуфьев умолк.
— Твой вымысел неудачен, — заметил барон, — неудачен главным образом потому, что не может соответствовать фактам. В ближайшем к Спасскому имении век свой жила моя тетушка, которая и скончалась в нем, оставив меня, как ты знаешь, своим наследником. Она никогда не была красавицей и не исчезала за границу с таинственным графом.
Алтуфьев, по-видимому, войдя в роль рассказчика, пожал плечами и ответил:
— Но что мешало приехать к ней в имение, положим, хотя бы ее товарке по институту?
Разговор был прерван докладом о том, что ужин подан.
За ужином Софья Семеновна посадила Алтуфьева рядом с собой и была очень разговорчива и внимательна с ним.